С. Пэррис - Ересь
— Dio fulmini questi inglesi![16] — завопил я, свернув на Брейзноуз-Лейн, в ярости пиная камни на дороге. — Si comportano come cani di strada[17] — хуже псов бродячих! Наглый, заносчивый народ, тупые мозги, самодовольные обитатели крошечного островка! Где им постичь новую философию и новое знание, если они даже жрут без приправ! Бесконечный дождь размыл им мозги. Смеются над человеком не потому, что поняли его, а потому, что он имел счастье родиться не на этих угрюмых берегах! Как посмели они смеяться над моим выговором, если я родом из тех мест, где бьет источник мудрости? Asini pedanti![18]
Так я в свое удовольствие ругался всю дорогу до ворот колледжа Линкольна, пока наконец не отвел душу. Злость немного утихла. Хорошо, что никто не встретился по пути, — вот бы испугались моих непонятных воплей.
И все же на сердце у меня было тяжело, когда я открывал главные ворота. Возле двери привратницкой я остановился: хотел попросить у старого Коббета фонарь. Привратник тихонько похрапывал в своем кресле, початый кувшин эля стоял на столе, сука тоже спала, положив морду на ногу хозяина. Я кашлянул, и привратник очнулся, засуетился.
— Прошу прощения, доктор Бруно, я не слышал, как вы вошли, был погружен в размышления. — Он подмигнул мне, и я вымучил ответную улыбку.
— Добрый вечер, Коббет. Лишнего фонаря не найдется?
— Разумеется, сэр. — Привратник с трудом извлек свое толстое тело из кресла и зашаркал к ряду деревянных шкафов у стены. — Рановато вы укладываетесь, сэр, если можно так сказать. Я слышал, нынче в Крист-Черч большой прием в честь высокого гостя?
— Я устал, — кратко ответил я.
Только бы ему не вздумалось расспрашивать, как прошел диспут. Но он лишь сочувственно кивнул.
— Неудивительно, после всего, что стряслось утром. Хоть бы нам всем удалось нынче спокойно поспать, верно? Странное дело, — добавил он, открывая фонарь, чтобы зажечь внутри свечу, — доктор Ковердейл тоже вернулся засветло, да еще так спешил. Я видел, как он промчался в ворота, и сказал себе: что-то нынче рано закончили. Обычно как начнут диспут, так ему и конца нет, каждый соловьем разливается, не сочтите за дерзость, сэр. Но поскольку после него больше никто не явился, я и пришел к выводу, что у доктора Ковердейла были какие-то свои дела! — Эту изысканную фразу он сопроводил хриплым смехом.
— Вероятно, эти дела были намного важнее, чем моя проклятая речь, — подхватил я, не в силах скрыть горечи и возмущения.
— Что ж, сэр, надеюсь, Бог пошлет вам нынче хороший сон, — искренне пожелал Коббет, передавая мне фонарь; желтое пламя метнулось и замерло. — Полагаю, вы останетесь у нас до конца расследования? Скоро вы тут обживетесь.
— Конечно, останусь, — мрачно согласился я и пожелал Коббету спокойной ночи.
Его слова тяжким грузом легли мне на сердце. Как долго придется задержаться в колледже? — гадал я. Неужели по закону я вынужден буду остаться здесь и давать показания даже после того, как Сидни и пфальцграф в назначенный день покинут университет?
В окнах, окружавших небольшой квадрат внутреннего двора, янтарным светом горели свечи, но я не мог избавиться от мистического ощущения, томившего меня с тех пор, как мы покинули Лондон: какая-то злая сила проникла в эти древние стены. Я предчувствовал, что мы были свидетелями еще не последнего из ее проявлений. Когда я остановился, чтобы оглядеться по сторонам, вновь мне почему-то показалось, что за мной наблюдают.
На лестнице, которая вела в мою комнату, было тихо и так темно, что без выпрошенного у Коббета фонаря мне пришлось бы передвигаться ощупью, как слепцу, и я не заметил бы подсунутый под дверь вдвое сложенный лист бумаги. Когда я развернул его, из него выпал другой, маленький и узкий, как ленточка. В тусклом свете фонаря я разглядел на большом листе ряд концентрических кругов и в нетерпении увидеть стал торопливо зажигать свечи, крепившиеся к подсвечникам на стенах комнаты. Когда я его разглядел, недоумение мое только возросло: я отчетливо увидел рисунок, но смысла его постигнуть не мог. Совершенно очевидно, это была схема Коперникова космоса, начертанная умелой рукой: семь планет на своих орбитах вокруг Солнца — вернее, так мне показалось на первый взгляд. Однако на месте привычного символа Солнца был кружок со спицами, такой же, как тот, который украшал многие страницы календаря Роджера Мерсера.
Озадаченный, я потянулся за вторым листком, который чуть было не потерял, — он забился в щель между половицами, — и увидел на нем какие-то слова. Приглядевшись внимательнее, я убедился, что слова написаны не от руки, а вырезаны из книги. Это была цитата, и она заставила меня глубоко вздохнуть:
«Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым».[19]
Глава 7
На мой бешеный стук в дверь ректора выбежал слуга с перекошенным от страха лицом — он явно боялся услышать известие еще об одной трагедии.
— Мне требуется безотлагательно поговорить с ректором, — заявил я, потрясая обеими бумажками перед носом слуги.
— Ректор теперь обедает в колледже Церкви Христовой, сэр, со всеми профессорами. — Он вновь с тревогой поглядел на меня; руки его дрожали, когда он поднимал свечу, чтобы получше разглядеть мое лицо. Тени заплясали на стенах. — Что-то случилось, сэр?
Правда, я и позабыл, что час еще совсем не поздний, Андерхилл, по-видимому, торжествует победу на диспуте и не скоро вернется.
— Дело срочное, — заявил я, пытаясь отдышаться. — Я готов подождать, но поговорить с ректором я должен, не откладывая до завтра.
Суровый немолодой слуга — ему, вероятно, было уже под шестьдесят — еще раз подозрительно оглядел меня.
— Возвращайтесь через час, сэр, приличия не позволяют мне оставить вас дожидаться в покоях ректора. У нас тут леди проживают.
— Я их не обижу. Мне необходимо дождаться хозяина.
— Кто там, Адам? — послышался из внутренних комнат голос Софии, и вскоре она сама появилась за спиной слуги — тонкая фигурка, подсвеченная пламенем свечи; в руках книга.
— Иноземный господин пришел к вашему отцу, мистрис София. Я сказал, что ему нужно зайти попозже.
— Глупости, пусть подождет здесь, в тепле. Отец скоро вернется. Он у нас небольшой любитель пиров, — с улыбкой пояснила она мне, все так же выглядывая из-за плеча слуги. — Добрый вечер, доктор Бруно. Заходите, прошу вас!
Слуга в растерянности переводил взгляд с молодой госпожи на меня.
— Ваш отец, мистрис, вряд ли одобрит… — завел он, но София взмахом руки прервала его.
— Доктор Бруно — гость моего отца, Адам, и прославленный философ. Отец будет возмущен, если я не окажу такому человеку подобающего гостеприимства. Будьте добры, примите у доктора Бруно его плащ и принесите нам вина.
Адам совсем растерялся, но приказа своей госпожи ослушаться не посмел: поклонился и отступил в сторону, пропуская меня внутрь, но смотрел при этом все так же недоверчиво. София вновь улыбнулась и жестом пригласила меня следовать за собой. Мы прошли в столовую с высоким потолком, где ужинали накануне. В другом конце столовой была еще одна дверь.
София была одета в простое платье зеленого цвета, темные волосы волной спадали ей на спину. Она двигалась с непринужденной уверенностью истинной красавицы. Вслед за ней я прошел в комнату с темными панелями на стенах. В камине неярко горел огонь; возле окна стоял массивный дубовый стол, заваленный книгами и бумагами.
— Это кабинет отца, можете подождать его здесь, — любезно предложила девушка, усаживая меня в одно из обтянутых гобеленовой тканью кресел возле камина. Она остановилась, ей явно что-то хотелось спросить у меня. — Почему вы не пошли на ужин в колледж Церкви Христовой, доктор Бруно?
— Не было у меня настроения пировать. С сожалением должен признать, что аудитория оказалась на стороне вашего отца. — Я опустился в кресло поближе к камину. — В риторике он безусловно одержал надо мной верх.
— Растоптал все ваши аргументы, даже не выслушав? — сочувственно улыбнулась София. — Мой отец не умеет спорить по правилам, Бруно, — не дожидаясь ответа, продолжала она. — Вся его сила — в непоколебимой уверенности в своей правоте и неправоте остальных. Просто удивительно, как подобная самонадеянность помогает ему оспаривать чужие аргументы. Прежде я думала, что это всего лишь заносчивость, но с годами стала понимать, что причиной всему — страх.
Я вопросительно посмотрел на нее. Для столь юной девушки она была на редкость умна.
— Всю свою жизнь он полностью зависел от покровительства сильных мира сего, таких как граф Лестер. Все академики и священнослужители ищут покровительства. — В голосе ее прозвучала нотка сожаления. — Отец знает, как оно ненадежно, и поэтому живет в постоянном страхе потерять свою должность. За последние годы в университете было столько интриг, столько человек было уволено по доносам: они, мол, общаются с подозрительными людьми, читают запрещенные книги или попросту произнесли неосторожную фразу… — Она тяжело вздохнула. — А после того, что стряслось с Эдмундом Алленом, отец и вовсе не оправился.
