С. Пэррис - Ересь
Краем глаза я видел Сидни, тот гримасничал и кривлялся: мол, наговорил с три короба, а все впустую. Как это понимать? В Париже никто бы не удостоил своим вниманием диспут, на котором ораторы не изощрялись бы в риторике и не украшали бы свою речь стилистическими фигурами, сколь бы абсурдны они ни были. Но оказалось, что англичане, по-видимому, предпочитают совсем иное — простоту и скромность. Смеялись уже без малейшего стеснения, смеялись почтенные члены колледжа, а студенты брали с них пример, кривляясь и передразнивая мой акцент — занятие, достойное школяров! Напротив меня развалился доктор Андерхилл, свободно облокотившись на кафедру. Судя по его улыбке, он уже считал себя победителем. Пфальцграф громко и откровенно зевал.
— Категорически отвергаю! — крикнул я, с размаху ударив кулаком по кафедре, а затем выразительно поднял руку, смех умолк, похоже, все слегка растерялись. — Я категорически отвергаю мнение, будто звезды неподвижно закреплены на небесном своде! Звезды небесные той же природы, что и наше Солнце, и не могут отличаться от него, а область хвоста Медведицы не более заслуживает наименования Восьмой Сферы, чем Земля, на которой мы обитаем. Обладающие разумом должны признать, что видимое глазом движение Вселенной происходит от вращения Земли, ибо куда меньше оснований предполагать, будто Солнце и весь бесконечный космос с его бесчисленными звездами вращается вокруг этого крохотного комочка, именуемого Землей. Напротив, разум требует согласиться с тем, что это Земля движется в космосе. И впредь наш разум не должен находиться в плену представлений об этих восьми или девяти сферах, ибо существует одно лишь небо, глубокое и бесконечное, с неисчерпаемым количеством миров, подобных нашему, и все они движутся по собственным своим орбитам, как вращается по своей орбите Земля.
Я сделал паузу, чтобы набрать в грудь воздуха. Такое начало оказалось, похоже, куда более удачным, нежели моя вступительная речь. Андерхилл воспользовался моментом, чтобы меня перебить:
— Вы это утверждаете, сэр? — Довольная ухмылка не покидала его губ. — А мне кажется, дело не в том, что Солнце стоит, а Земля вращается. Кружится ваша голова, и не могут остановиться ваши мозги!
Он обернулся к соотечественникам, рассчитывая на их похвалу, и не был разочарован: громкий хохот приветствовал его тупую остроту и заглушил мой ответ.
С сожалением должен признать, что диспут не имел успеха и не стоит досаждать читателю более подробным его изложением. Все шло все в том же духе: доктор Андерхилл не мог предложить ничего, кроме старых, изношенных Аристотелевых догм и не искал иных доказательств, кроме ссылок на авторитет схоластов, поместивших неподвижную Землю в центр Вселенной. Ректор также заявил, что Коперникова теория есть не истинное описание устройства Вселенной, а лишь условная схема для вычислений. Все эти аргументы мне уже много раз случалось и выслушивать и опровергать в куда более ученых сообществах, нежели это собрание, однако в оксфордской школе богословия у меня не было ни малейшего шанса убедить публику, ибо Андерхилл не стремился изложить слушателям свою позицию, поскольку все присутствовавшие более или менее разделяли его взгляды и не желали выслушать мои хотя бы из простой любезности. Он просто старался высмеять меня, сделать из меня шута перед коллегами.
Так вот как эти люди понимают ученые диспуты, думал я. Кроме того, эта публика была настолько невоспитанна, что ее болтовня, выкрики и замечания временами вообще заглушали нас.
Во время моей горячей речи, в которой я приводил сложные математические выкладки, меня прервал сначала негромкий, но постепенно нарастающий рык. Естественно, после утренних событий подобные звуки пугали: я вздрогнул и взглянул, откуда исходил рык: голова пфальцграфа упала на грудь, и оказалось, что это просто его вельможный храп. Я сбился, а еще через минуту меня отвлек шум в задних рядах: какой-то студент энергично пробирался вперед, расталкивая публику, ему срочно понадобился доктор Ковердейл. Доктор Ковердейл, сидевший в переднем ряду, встал и двинулся к выходу, громким шепотом извиняясь перед каждым из коллег, кто вынужден был встать, чтобы пропустить его. Я не рассчитывал на любезность Ковердейла по отношению ко мне, однако было довольно странно, что он не выказывает уважения своему ректору и покидает зал в разгар дебатов.
В общем, худо-бедно мы подошли к заключительной части, которая очень мало походила на итог научной дискуссии: я привел собственные сложные вычисления диаметров Луны, Земли и Солнца и их взаимных пропорций в таких терминах, что понял бы даже идиот; Андерхилл же в ответ попросту повторил те замшелые глупости, которые разделяют все те, кто путает науку с богословием и считает Святое Писание вершиной ученой мысли. Ректор также позволил себе многократно упомянуть о том, что я иностранец, как будто иностранец заведомо глупее англичанина. Много раз попрекнул он и Коперника за то, что тому не повезло быть уроженцем Благословенного Острова: где уж ему состязаться с крепким умом британца. Крепкий умом ректор совсем упустил из виду то обстоятельство, что диспут был затеян, чтобы почтить соотечественника того самого Коперника.
Я был рад, когда все это закончилось, склонился в низком поклоне перед лицемерными аплодисментами и сошел с кафедры, униженный и оскорбленный.
Зал стремительно пустел, никто из публики не хотел не то что беседовать со мной — встретиться взглядом. Я опустился на стул под окном и сидел в одиночестве, дожидаясь, пока все они разойдутся, чтобы избежать насмешек или, хуже того, сочувствия, но Сидни, энергично проталкиваясь сквозь толпу, уже спешил ко мне со своего почетного места. Он остановился передо мной и сокрушенно покачал головой.
— Сегодня мне стыдно за родной университет, Бруно! — воскликнул он, и два красных пятнышка действительно проступили у него на щеках. — Андерхилл — подлый хорек, он крутил и юлил и даже не пытался опровергнуть твои аргументы. Стыд и позор! Не ученый спор, а наглость и самомнение. — Он вновь покачал головой, крепко сжимая губы с таким видом, как будто стыдился самого себя. — Самая скверная черта нашей нации — высокомерие: всех-то мы лучше, всех умнее!
— Мне не повезло, что я хорошо знаю тебя и Уолсингема. — Я потряс головой, словно просыпаясь от дурного сна. — Я-то думал, все англичане мыслят столь же свободно, но как же я заблуждался!
— Кое в чем ты сам виноват, Бруно, — меланхолически заметил Сидни. — Что это было за вступление?
— В Париже оно принесло мне славу.
— То в Париже. У нас это не принято. У нас не жалуют тех, кто сами себя чересчур расхваливают. Думаю, тут-то ты и упустил аудиторию. Да в следующий раз и насчет обрезания помалкивай.
— Учту, — угрюмо отвечал я, — если будет следующий раз.
— Не слишком-то веселый получился визит в Оксфорд, старина, а? — Сидни с маху дружески хлопнул меня по плечу. — Сначала общество этого польского осла, потом человека загрызли насмерть у тебя под окном, а теперь над тобой смеются придурки. Мне и правда жаль, что так вышло, но пора нам сосредоточиться на главной задаче, — добавил он, понизив голос. — Вечером мы приглашены на обед в колледж Церкви Христовой. Опустошим их винные погреба, забудем хоть на время все печали и весело проведем вечерок. Согласен?
Я посмотрел ему в глаза. Конечно, я был благодарен за добрые слова и за желание меня развеселить. Но вот только шумная компания меня в этот вечер совсем не привлекала.
— Спасибо, Филип, но, боюсь, сегодня я плохой собутыльник. Позволь мне уйти и в тихом уголке зализать свои раны. Завтра я буду готов к любым приключениям, обещаю.
Сидни был явно разочарован, однако согласно кивнул:
— Ловлю на слове. Вообще-то пфальцграф рвется поохотиться, может быть, даже с соколами в лесу Шотовер, как только дождь утихнет, а я обязан удовлетворять его капризы. Но я не вынесу, если ты не поедешь с нами.
— Взял бы с собой своего нового дружка, Габриеля Норриса.
— Я приглашал его, но у него на завтра другие планы, — простодушно ответил Сидни, издевки в моем голосе он не заметил. — Впрочем, я об этом не жалею — этот петушок и так меня здорово обчистил. В случае чего напомни мне: я зарекся играть с ним в карты.
— Ладно, если высплюсь, непременно присоединюсь к вам, — пообещал я.
Норрис сказал, что волкодав мог забрести в колледж из Шотовера. Я не любитель охоты, но стоило съездить в лес и осмотреться на месте. Сидни пожал мне руку, снова от души дружески треснул меня, на этот раз по спине — ох уж и способ у этих англичан выражать дружеские чувства, — и ушел, предоставив мне пройти недлинный путь к колледжу Линкольна в одиночестве.
— Dio fulmini questi inglesi![16] — завопил я, свернув на Брейзноуз-Лейн, в ярости пиная камни на дороге. — Si comportano come cani di strada[17] — хуже псов бродячих! Наглый, заносчивый народ, тупые мозги, самодовольные обитатели крошечного островка! Где им постичь новую философию и новое знание, если они даже жрут без приправ! Бесконечный дождь размыл им мозги. Смеются над человеком не потому, что поняли его, а потому, что он имел счастье родиться не на этих угрюмых берегах! Как посмели они смеяться над моим выговором, если я родом из тех мест, где бьет источник мудрости? Asini pedanti![18]
