Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— Раненых и пленных не брать! — скомандовал Фёдор, и оставшиеся в живых фуражиры были немедленно заколоты. — Тела тащи в лес и разбирай засеку! Деревами прикройте басурман! — продолжал распоряжаться он.

— Молодец, Фёдор! Орёл! И ребятки у тебя справные! — не стал тянуть с похвалою Павел. — Завтра денёк в стрельбе и езде верховой поупражняемся да, опричь оного, обращению с саблею — и, полагаю, сподобимся Первопрестольную приступом взять!

— Быть по сему! — ухмыльнулся Меченый и, поймав за уздцы пару разбредшихся кобыл, подвёл их к Павлу. — Ноне ж самое времечко поворотить оглобли, — запрыгивая в седло, бросил на лету он.

Подъехав к деревне, стали прощаться.

— Пора почивать, барин. Тебе ужин и постеля в Спиридоновой избе приготовлена. Да и Пахом, поди, уж заждался!

По инициативе Федьки гравёр квартировал у Спиридона, который, посчитав, что тот сидит у него на шее и ест задарма хлеб, не стеснялся привлекать постояльца к работам в усадьбе. Городской житель Пахом не то что чурался сельского труда, но по своей природе тяготел к иного рода занятиям. Спиридон же, видя нелюбовь Пахома к расчистке хлева и уборке навоза из конюшен, то ли из вредности, то ли из-за личного нерасположения или классовой ненависти крепостного крестьянина к мещанину-ремесленнику подкидывал ему работёнку почернее. Чтобы использовать таланты мастера по назначению, это в намерения Спиридона не входило. Даже поучаствовать в выгонке дёгтя он отказывал ему, считая подобную работу слишком для него чистой. При этом не упускал случая поучать и всячески уязвлять его. Когда Павел возвратился из Главной квартиры, тот не замедлил пожаловаться, и Спиридон оставил гравёра в покое, однако обиду затаил и теперь глядел на него искоса.

С рассветом занятия продолжились. Бывалый кавалерист, прошедший не одну кампанию в составе регулярных конных частей императорской армии, Овчаров со всем усердием отдался обучению мужиков. Те хмурились, но под суровыми взглядами Федьки командам его подчинялись беспрекословно. Поскольку годных лошадей насчитывалось ровно двенадцать, Овчаров отобрал столько же мужиков, выказавших наибольшие успехи в верховой езде, сабельной рубке и меткость в стрельбе, и натаскивал их до упаду, пока темнота и подошедший Фёдор не прекратили его экзерциции.

— Полно, ваше высокоблагородие, совсем моих мужичков замучил, да и сам устал, поди! — улыбался он утиравшему пот Овчарову.

Мужикам на самом деле досталось. Привычные к крестьянской жизни, они с трудом постигали военную науку. Лошади плохо повиновались им и порой освобождали от седоков свои исхудавшие спины, сабли не желали слушаться рук, а выстрелы из карабинов зачастую больно отдавали в плечо. Результат, тем не менее, сказаться не замедлил: все наличные чучела являли собой жалкое зрелище. С простреленными головами и растерзанными туловищами, они красноречиво свидетельствовали о достижениях учеников Павла.

— Лошадей накормить и обиходить должно, а то у французов они больно отощали, да и сегодня им от нас привалило, — обратил внимание Фёдора на положение животных Овчаров.

— Нешто мы без понятия, ваше высокоблагородие! Спиридон, ты всё слышал?! Вели мужичкам скотиною заняться! — распорядился он и дружелюбно взглянул на Павла. — А таперича пойдём вечерять ко мне в избу, господин ротмистр, там и покумекаем, как богадельню брать будем, — пригласил он к себе Овчарова, что указывало на бесспорный авторитет, который приобрёл ротмистр в глазах Федьки.

Поутру двенадцать вооружённых до зубов всадников, не считая мужиков на телегах, в одной из которых разместились гравёр с Овчаровым, под началом Меченого выдвинулись в сторону Мятлевки. Павел убедил Федьку навестить Игнатия и ещё раз обсудить с ним предстоящую вылазку. Меченый пожал плечами, но спорить не стал. Что-то подсказывало ему, что у ротмистра образовались иные дела в Мятлевке, не имевшие прямого отношения к нападению на богадельню.

За полверсты до усадьбы отряд остановился. Решили разведать обстановку и дать отдохнуть ещё не восстановившимся лошадям. Пошли Фёдор с Овчаровым. Подобравшись с задов к помещичьему дому, они увидали возле чёрного крыльца Игнатия и кликнули его.

— Пойдём в дворовую избу, братцы, там и поговорим! — после взаимных приветствий предложил управляющий, увлекая гостей за собою. — В доме хранцузы, а посему в людскую вам лучше не соваться, — добавил он на вопросительный взгляд Меченого.

— Будьте покойны! Они вином балуются да с утрась в карты дуются. А колонель ихний у себя в комнате запершись, так и не выходит. Ежели б вы знали, господин ротмистр, как они барышне наскучили!

— Хорошо ли здоровье Анны Петровны? — живо откликнулся Овчаров, пользуясь тем, что разговор перекинулся на волнующий его всецело предмет.

— Слава Богу, хорошо, ваше высокоблагородие. Не раз о вашей милости спрашивала. — При этих словах дворецкого глаза Меченого лукаво заблестели, и он многозначительно хмыкнул.

— Полно лыбиться, Фёдор! — укоризненно посмотрел Игнатий на Меченого, тогда как Овчаров с непроницаемым лицом шествовал рядом.

— Ну, вы располагайтесь, а я обед соберу, — проводив их до избы, молвил дворецкий и поспешно удалился.

— Знатные у тебя щи, Игнаша, век бы такие хлебал! — похвалил принесённые разносолы Фёдор, облизывая ложку.

Павел ел не поднимая глаз, лишь украдкой бросая многозначительные взоры в сторону управляющего.

— Барышня ждут ваше высокоблагородие в своих комнатах. Попросили вас провесть, чтоб басурмане не заметили. Посему докушивайте — и пойдёмте, а Фёдор покамест здеся отдохнёт!

— Ступайте, ступайте, ваше высокоблагородие, а я и вправду отдохну малость, — поощрительно кивая, безропотно согласился Меченый, располагаясь на лавке.

— Здравствуйте, господин ротмистр! Уж не чаяла вас увидеть! — встретила Анна Петровна Павла, теребя бледными пальцами вышитый давеча платок.

— Чрезвычайные обстоятельства вынудили покинуть ваш гостеприимный дом, любезная Анна Петровна, однако всё время нашей разлуки я токмо и думал о вас.

— Говорите ль вы правду, сударь, или своими речами хотите понапрасну обеспокоить неопытную девицу и внести смятение в её сердце? — забыв про полагавшуюся в подобных обстоятельствах прелюдию жеманства, глядя в глаза Павлу, поинтересовалась она.

— Нет-нет, что вы, как можно! — горячо запротестовал он и, подойдя к Анне, взял её за руку. — Напротив, я пришёл узнать… осмелиться узнать у вас, любезная Анна Петровна, занято ли ваше сердце, и ежели оно свободно, смею ли я надеяться. Прошу великодушно простить меня, но сегодня в ночь меня ожидает предприятие, возможно, опасное. И я мечтал бы броситься в объятья жребия с лёгким сердцем и с мыслью, что меня ждёт, что обо мне думает такая девушка, как вы, Анна, — открыв свои чувства, в великом волнении умолк он.

— Моё сердце не занято, и вы можете надеяться, господин ротмистр! — просто произнесла она.

Услышав ответ Анны, он бросился на колени и принялся жадно целовать её руку.

— Венчаться — и немедля, немедля венчаться! — лихорадочно повторял он, сжимая в объятиях дрожащий девичий стан.

— Павел Михайлович, остановитесь, сюда могут войти! Чтобы наша помолвка состоялась, надобно написать опекуну! — изо всех сил пыталась высвободиться она.

— Пущай войдут, мне нечего скрывать, я люблю вас, Анна! — окончательно потеряв голову, как сумасшедший, повторял он.

Кто знает, как далеко зашла бы его пылкость, если бы не громкий стук в дверь Игнатия.

— Барышня, постояльцы требуют вас, они настоятельно просят к ним спуститься, — извиняющимся тоном лепетал в дверь управляющий.

— Опять эти чёртовы французы! Доколе можно выносить их наглые, превосходящие пределы приличий домогательства?! — поднимаясь с колен и давая наконец Анне свободу, в искреннем возмущении восклицал Овчаров.

— Остыньте, господин ротмистр! — оправляя помятое платье, строго заметила ему Анна. — Поверьте, они не преступают пределов приличий и ведут себя учтиво. А теперь, ради всего святого, уходите немедля. Игнатий проводит вас! — горячо молила она, при этом глаза её светились любовью.