Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— Превосходно! Надеюсь, завтра мои письма и ваша грамота будут выправлены. Прошка, принеси-ка ещё шампанского! — приказал он убиравшему после обеда стол денщику.

— Так нет его, барин! Остатнюю бутылку выпили!

— А, чёрт, я и позабыл! Надобно было у Васильчикова спросить. С утречка у него оставалось. В таком разе испробуем подарок его высочества, — махнул рукою Чернышёв и пошёл за бургундским.

Вино оказалось великолепным. Но что удивительно, именно этот вкус он ощущал прошлой ночью, когда встречался в своём странном сне с Салтыковой. «Чудеса… Одушевление мёртвой материи или магнетизм какой-то!» — молчаливо недоумевал Павел.

— Кстати, Овчаров, а вы не полюбопытствовали, когда пребывали в приёмной фельдмаршала, нет ли в Красном московского градоначальника? — наполнил бокалы Чернышёв.

— Как же, полюбопытствовал. Граф Ростопчин вчерась отбыл в своё имение.

— А-а-а, значица, в Вороново, дабы при случае наезжать сюда.

— Притом отбыл не один, а в компании британского комиссара при Главной квартире сэра Вильсона и лорда Терконеля. Поговаривают, светлейший не принял его сиятельство, граф дюже вспылил прямо в передней и, наговорив обидного вздору, в сильнейшем раздражении вышел вон.

— Это вам самолично кто-то в ставке фельдмаршала сказывал?

— Никак нет, подобное я заключил, основываясь на ведшихся в приёмной разговорах, — скромно потупился Овчаров.

— Весьма, весьма прелюбопытно! — задумчиво протянул полковник. — Вы, сударь, недюжинной смёткой обладаете, поздравляю!

— Благодарю за похвалу, господин флигель-адъютант! — враз посерьёзнел и подобрался Павел.

В отношениях с Чернышёвым он решил соблюдать субординацию, игнорируя попытки полковника завязать приятельские, а если говорить начистоту, отдававшие амикошонством отношения.

— Ежели граф затаил обиду на светлейшего и тот его действительно не принял, когда его сиятельство изволил быть в передней, то, полагаю, он нескоро воротится из Воронова. Однако ж господа англичане по долгу службы своей должны каждодневно находиться здесь и будут побуждать к оному его сиятельство, — размышлял вслух Чернышёв. — Имение графа лежит в каких-то пятнадцати верстах отсюда, и…

— Но не ехать же к нему представляться? — перебил его Овчаров, подумавший, что полковник намеревается предложить ему нечто подобное.

— Нет, разумеется. Невзирая на известное гостеприимство и редкостное хлебосольство графа, он может визит наш неправильно истолковать, и вместо союзника вы наживёте врага в лице его, да и мне достанется на орехи. Тем паче что Ростопчин пригласил в свой маленький Версаль[47] одних иностранцев. Видать, неспроста: тут сокрыты политические резоны иль расчёты иного рода…

— Однако ж и ждать долее мне отяготительно. Когда грамота моя будет готова, я должен немедля возвращаться.

— Да-да, мы об том с вами уж толковали. Стало быть, не судьба с Ростопчиным свидеться. Жаль, конечно, но и застревать вам здесь решительно нельзя. Впрочем, не беда, время такое определённо представится.

Следующим днём Чернышёв получил требуемые бумаги и отбыл из Главной квартиры по направлению к реке Стырь и стоявшему на ней Луцку, где должны были находиться соединённые армии Чичагова и Тормасова. Овчаров задержался в Главной квартире ещё на день. Навестивший усадебный флигель адъютант фельдмаршала срочно потребовал его к светлейшему.

— Вот что голубчик! Будет у меня к тебе порученьице, сиречь особливо секретная комиссия. Когда воротишься в Кремль, постарайся елико возможно скорее попасть на глаза Бонапартию или, на худой конец, маршалу Бертье и сообщи ему, что, пленённый казаками, принявшими тебя за французского шпиона, ты побывал в русском лагере и у тебя есть важные сведения для императора. Как разумеешь, Бертье или ещё кто из генералов допустит тебя до злодея? — остановил взгляд своего всевидящего ока на Овчарове Кутузов.

— Разумею, что допустят, ваше высокопревосходительство, ибо сведения о нашей армии должны возбудить любопытство Наполеона.

— Я того же мнения, голубчик. И когда злодей тебя примет, уведомишь его, что видел, не сообщая, где в точности помещается наш лагерь. Скажешь, что казаки надели тебе на глаза повязку, как захватили.

— Рассказать будет до́лжно то, что я видел?

— Картину надобно чуток приукрасить. Обрисуешь, что к Кутузову подходят многочисленные резервы, в лагере полным-полно купцов и крестьян, привозящих провизию, фураж, зимние подковы с шипами, а также овчинные тулупы с рукавицами. Солдаты веселы, варят кашу с мясом, коего вдоволь, и распевают песни. Сие, ежели ты успел заметить, правда.

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— Уразумей мысль мою, голубчик, — доверительно положил на плечо Павлу сверкнувшую алмазными перстнями ладонь фельдмаршал. — Перво-наперво надобно солдат накормить и дать отдых армии, усилив её резервами. При Бородинской баталии мы понесли весьма ощутительные потери. — Кутузов тяжело вздохнул и, убрав ладонь с плеча Овчарова, энергично взмахнул ею. — Но и неприятелю урон учинён не меньший! Выиграть время и усыпить злодея елико возможно долее, не тревожа его из Москвы, коя пожрёт и разложит его армию, — глаз его зловеще блеснул, — а после, собравшись с силами, вынудить уйти из священной столицы нашей и погнать прочь с земли русской. — Светлейший сильно ударил по выскобленному и вымытому накануне его приезда сосновому столу так, что упал стоявший на нём подсвечник. — Вот первенствующая задача моя, и ты, ротмистр, должен пособить мне.

— Исполню как вы говорить изволите, ваша светлость, — вскочил со стула Овчаров и вытянулся во фрунт.

— Вот и молодец. И ещё, дружок. Last but not Least[48]. Донесёшь злодею, что, когда был в приёмной моей, куда тебя препроводили казачки, слышал ведшиеся там разговоры, — Кутузов перешёл на заговорщический шёпот, — из коих ты заключил, что генералы Главной квартиры склоняются к заключению перемирия с французами. И передашь ему слово в слово фразу, якобы подслушанную из ихнего разговора: «Ежели бы не британский комиссар Вильсон, который во всё суёт свой длинный нос, мы бы давно уговорили светлейшего на перемирие». Запомнил?!

— Так точно, ваша светлость, запомнил!

— Превосходно, голубчик! Донесёшь, что слыхал это собственными ушами, но кто оное говорил, не ведаешь, поелику глаза твои повязка скрывала и пребывал ты в передней недолго. Дежурный генерал Коновницын Пётр Петрович допросил тебя и велел держать под караулом. Казаки вывели твою особу во двор и заперли в сарае, где ты и провёл почти целёхонькую неделю. Еду тебе приносил чей-то денщик — кстати, весьма болтливый. Так что многое ты узнал от него. Но не токмо. Чрез широкие щели сарая ты видал, что происходит в лагере. Ну а после тебе вдругорядь надели на глаза повязку и вывели на аванпосты. Уразумел?

— Уразумел, ваша светлость! — с готовностью отвечал Павел, удивлённо взирая на светлейшего и пытаясь постичь его замысел.

— Тогда забирай свою грамотку, я уж подписал её, и ступай с Богом! — перекрестил его фельдмаршал и отдал лежавшую на столе бумагу.

Хитроумный Кутузов не открыл всей правды Овчарову, как не открыл бы её никому, разве что самому Господу Богу, да и то по чрезвычайной нужде или крайности. Идея побудить Наполеона обратиться к нему с предложением заключить перемирие часто посещала светлейшего. Боязнь царского гнева, запретившего ему любые сношения с Наполеоном, тем более, ведение мирных переговоров, вынуждала Кутузова хитрить и изворачиваться.

«Ежели б я повстречался с конфидентом Бонапартия без проклятых соглядатаев, коими кишит Главная квартира, тогда б сыскал оправдательные слова пред государем, когда дело уж было слажено. Но увы, от всех них не избавишься. Посему действовать до́лжно с осторожностью беспримерной, инако на старости лет в измене заподозрят, и седины мои позором несмываемым покроются», — размышлял светлейший, прокручивая мыслимые и немыслимые хитросплетения задумываемой интриги…