Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

В углу, нежась на сафьяновых матрацах и пуховых подушках, возлежали хмельные колодники и курили трубки. Голову одного из них украшала косынка, разорванная женская сорочка обнажала мохнатую грудь, а плисовые шаровары на ногах довершали живописную картину. Голову другого острожника украшала ермолка, стёганная на вате женская исподница в виде испанской мантильи драпировалась на плечах, нижняя часть тела втискивалась в узкие нанковые штаны, достававшие лишь до колен; его мясистые икры оставались голыми, ступни ног закрывали растоптанные грязные валенки, укреплённые в лодыжках верёвками, скрученными из разноцветного тряпья. В головах у них валялись ружья, сабли, кинжалы, поварские ножи, топоры, кистени и всякое прочее оружие.

Резанув пару аршин сукна, Родька сгрёб со стола всё, что там находилось: изрядный шмат окорока, пол-осетра, туесок икры, бутылку вина, несколько калачей и булок, — и, связав всё в узел, подал Пахому.

— Ну а таперича ступайте, нежданные гости, извиняйте нас грешных за неласковый приём и надолго забудьте про это место! — напутствовал их предводитель колодников, когда навьюченный узлом Пахом подобрался к лестнице.

— Да сопутствует вам удача! — не стал рассусоливать прощание с лихими людьми Овчаров, живо поднялся на свет божий и, дождавшись Пахома, плотно захлопнул дверь.

— Пойдём скорее отсюдова, не то у меня аппетит пропадёт вовсе! — подгонял мастерового Павел, когда, выбравшись из подземелья, тот начал озираться по сторонам и щуриться на дневное солнце.

Густой запах разбитого нужника заставил свернуть за остов чьего-то дома, и, пройдя пару шагов, они оказались под сводами обгоревшего каменного здания.

— Делаем привал тут! — решительно заявил Павел и уселся на толстенное бревно, которое даже огонь не смог пожрать полностью. Опустив булку в бочонок с икрой и откупорив бутылку, он принялся за еду, тогда как Пахом мрачно сидел рядом и не смотрел в его сторону. — Отчего не ешь? Али угощенье не по нраву?

— По нраву-то по нраву, однако ж зачем вы того конопатого убили? — сопел носом мастеровой.

— А ты хотел, чтобы он меня первым ножичком по горлу чикнул? У меня, знаешь ли, остались дела и на этом свете! — вспомнив об Анне и поручении фельдмаршала, машинально провёл рукою по воротнику сюртука Павел. Охранного листа светлейшего там не было. Перед набегом на богадельню он попросил Анну распороть воротник и извлечь зашитый в него конверт.

— Это важная бумага, Анна, для меня важная, и я желаю, чтоб она хранилась у вас, покамест я не вернусь. В случае чрезвычайности вам надлежит вскрыть конверт и, поняв из его содержания, доставить тому, кому он потребен будет.

— Не тревожьтесь, я всё исполню как вы просите. Вот, возьмите ладанку, она непременно обережёт вас! — и, надев её на шею ротмистру, она поцеловала его.

— Давай, лопай, полно рассуждать! — протянул он намазанную икрой булку Пахому, а сам взялся за окорок. — Пойми, инако нельзя было. Это же отпетые разбойники. Такому горло перерезать — что стакан воды выпить, а ты антимонии разводишь! Лучше винца отхлебни и за мясо принимайся! — отламывая ломоть окорока, дружески посоветовал ему Павел.

Доев икру с булкой, умяв окорок и допив вино, они развалились возле бревна, решив осетра с калачами оставить на потом. «На потом» оставить не довелось. Пока они почивали, кто-то подкрался к бревну и, не мудрствуя лукаво, забрал спрятанный в его тени узел. Больше всего сокрушался пропажей провизии гравёр. Беспомощно разводя руками, он с виноватым видом ходил взад-вперёд, заглядывал под бревно и, удостоверившись в непреложном отсутствии узла, бранил на чём свет стоит поганых французов.

— Отчего ты взял, дурья башка, что французы забрали узел? — посмеивался Овчаров.

— Как отчаво? А кто ж тогда его взял? Вестимо, хранцузы, инако некому! — пребывал в искренней уверенности он.

— Коли то были французы, тогда вместе с ним они забрали бы и нас с тобой, любезный мой друг Пахом.

— Нас-то с чаво?

— Да с того, чтоб приспособить к каким-нибудь работам! То же награбленное добро, к примеру, нести. Нет, здесь русские мародёры хозяйничали. Это их рук дело! — уверенно возразил Овчаров.

Не успел он договорить, как возле бревна, будто из-под земли, возникли четверо неприятелей с огромными тюками за спинами.

— Ah Russes! Allons! Allons! An avant! Vite![52] — в один голос радостно вскричали они, сбрасывая тюки с натруженных от непривычной работы спин. Овчаров собрался уж выхватить пистолеты, но, увидав за спинами французов с десяток их соотечественников, решил подчиниться. Взвалив тюки на плечи, понукаемые неприятелем, они направились в сторону Китай-города, сильно разрушенного огнём. Затем прошли по Варварке, повернули на Мясницкую и, покрутившись меж закопчённых развалин, неожиданно вынырнули возле Спасских казарм — как оказалось, конечному пункту их путешествия. Поравнявшись с казармами, Павел остановился. Их растерзанный вид поразил его. Рухнувшая кровля, обугленные стены и свисающие вдоль них из зияющих оконных проёмов, болтающиеся на ветру простыни — вот что осталось от принимавшей страждущих ещё неделю назад обители. «Неужто помещённые сюда опосля Бородинского сражения раненые погибли?» — глядя на связанные простыни, страшная догадка озарила его.

— Diable! Russe! An avant! Marche, marche![53] — вывел Павла из задумчивости схватившийся за палаш француз. Угроза удара по голове отрезвила Овчарова, и с удвоенной энергией он зашагал вперёд.

— Пришли, ваше высокоблагородие! — раздался голос освободившегося от ноши Пахома.

Овчаров собрался было последовать его примеру — спрятанные под фалдами сюртука пистолеты немилосердно врезались в спину, — но неприятель с обнажённым из ножен палашом недвусмысленно показал, что следует пройти внутрь дома. Павлу пришлось подняться по лестнице и занести узлы куда хотел француз — худой жилистый гасконец с перебитой в локте рукой.

— Bataille de la Moscowa![54] — попытался потрясти раненой рукой он (как успел заметить Овчаров, гусарский капитан) и улыбнулся. — A la notre![55] Гасконец радушно пригласил Павла разделить с ним вино и, вытащив из узла бутылку, отшиб тесаком горло. Павел не стал отказываться.

— Кажется, это бордо, капитан? — утирая губы, поинтересовался Овчаров.

— Совершенно верно, месьё! Признаться, во Франции я нечасто пивал подобные вина, коньяки и ликёры, какие мне довелось испробовать в Москве! На родине мне это было не по карману! А вы, я вижу, неплохо говорите на нашем языке и… — выдержал паузу он, — понимаете толк в вине и воинских званиях Великой армии!

— Я дворянин и помещик, капитан, а в прошлом такой же гусар, как и вы. Незадолго до этой кампании вышел в отставку и удалился в своё поместье недалеко от Вильны.

— О, Вильна! Мы проходили её! Там живут очаровательные дамы! С одной из них я имел маленькую связь! — Глаза гасконца мечтательно загорелись, и приятные воспоминания далеко унесли его.

— Да, полячки чрезвычайно милы! — не без оснований поддержал капитана Овчаров.

— Простите моё небрежение, я не знал, кто вы, поэтому заставил тащить эти чёртовы тюки. Позвольте представится: капитан Верней!

— Ротмистр Овчаров… Ротмистр в отставке, — после некоторой паузы отрекомендовался Павел.

— Каким ветром вас занесло в Москву в такое неподходящее время, месьё Офшарофф?

— Был задержан в Смоленске, куда приезжал по личным делам, ну а затем неотрывно сопровождал вашу армию аж до самой Москвы. Будучи прикомандирован к Главной квартире по приказу…

— Вы видели императора?! — не дослушав рассказ Овчарова, в сильнейшей экзальтации вскричал Верней.

— И не раз беседовал с ним.

— Невероятно! Я, служивший под его началом и проведший три кампании, не могу похвастаться, что имел счастье говорить с ним. А вы, русский… Поразительно! — не переставал возбуждённо повторять он.