Тревожная весна 45-го - Валерий Георгиевич Шарапов
Во-первых, он постарел и сдал физически. Всего лишь четыре года назад — в середине 1941-го, когда прощались на Белорусском вокзале, — он выглядел подтянутым, осанистым и каким-то породистым. Настоящим кадровым офицером, если бы гражданскую одежду он сменил на военный мундир.
Во-вторых, в характере отца появилась сентиментальность. Он тепло встретил Антона с воинского эшелона, разместил в заранее снятой и отремонтированной квартире, в первый же вечер сводил в ресторан, обеспечил приличными деньгами. И, главное, он готов был проводить с сыном по несколько часов хоть каждый день.
— Ты когда-нибудь расскажешь мне о своей работе? — спросил сын.
— Обязательно. Вот выйду на пенсию и расскажу.
— Это будет не скоро. Тебе ведь нет и пятидесяти.
— Нет, так исполнится, — засмеялся Казимир. — Всего-то год остался.
Обняв молодого человека, он повел его дальше — к скромной могиле с надписью на табличке: «Бринер Александра Николаевна». А заодно перевел разговор в другое русло:
— Послушай, а как бы ты отнесся к предложению уехать из Москвы?
— Куда? Надолго? — не понял Антон.
— Навсегда. И подальше. Где тихо и нет толчеи. Где текут чистые реки и с гор струится хрустальный воздух.
— На Кавказ?
— Можно и на Кавказ. Но я махнул бы еще дальше. Есть прекрасные Балканы. Есть завораживающие воображение Альпы.
Последние фразы молодой человек пропустил мимо ушей, потому что был не готов к подобному предложению.
— Почему тебе захотелось уехать? — не понял он. — Ты ведь никогда не говорил об этом.
— У меня не сегодня появилось это желание. Мы с тобой очень долго не виделись, Антон. Впервые захотелось все бросить и куда-нибудь переехать в далеком сорок первом, когда стали приходить с фронта твои письма. Позже это желание только усилилось.
— А как же мама? — Антон перевел взгляд на могилу. — Ты же говорил, что здесь обустроен семейный склеп.
— Да что склеп, — махнул рукой Казимир. — Какая разница, где похоронят? Земля везде одинаково холодная.
— Папа, Москва — мой родной город. Я здесь родился и вырос. К тому же за годы войны сильно по нему соскучился…
Он хотел рассказать о недавней встрече с одноклассницей Раисой, которая всегда ему нравилась. Но отец опередил:
— Да ладно. Это я так, к слову. Допустил кратковременную слабость. Извини…
Вынув из внутреннего кармана пиджака маленький букетик фиалок, Квилецкий шагнул к могиле супруги и положил цветы рядом с невысоким надгробным камнем. Понурив голову, Антон стоял рядом…
Спустя двадцать минут они попрощались, договорившись встретиться здесь же на следующий день.
* * *
Квилецкий покинул кладбище через главные ворота и оказался на Малой Декабрьской. Осмотревшись, он перебежал перед грузовой полуторкой бывшую Воскресенскую и сразу повернул на Ходынскую.
Матвей ждал на том же месте, где сутки назад дежурила охрана в составе Илюхи-татарчонка и Сашка. Грузный пожилой Матвей выбрал для ожидания ту же лавочку в тени возле длинного двухэтажного барака. Развалившись на ней, он глядел по сторонам и мусолил тлевшую папиросу. Завидев Казимира, выплюнул окурок.
— У меня все на мази, — откашлявшись в кулак, доложил он. И, покосившись на сверток, спросил: — Что барыга?
Квилецкий хлопнул кореша по спине.
— Барыга пожаловал на встречу с мошней[39]. Пошли, расскажу по дороге.
— Кажись, все ладненько, раз ты такой довольный.
— Пошли-пошли…
* * *
После возвращения главаря на хате в Марьиной Роще случилось большое веселье. Да, в криминальной среде поминальных законов не соблюдали, попов для отпевания убиенных не звали и к смерти относились просто.
Не прошло и суток с момента гибели Боцмана и Локтя, а их кореша уже хохотали и обнимались, глядя на пачки купюр, лежащие на куске мятой газеты. Радовались все, за исключением Илюхи-татарчонка, оставленного на Петровке «нюхать воздух». Квилецкий не терял надежды поквитаться со Старцевым и с его неизвестным дружком. Потому Илюхе выпало маяться на жаре.
В зале раздавались восторженные возгласы:
— Вот это мы зашибли шиллинг![40] Теперь пожируем! Это вам не заработок пленных румынов!..[41]
— И сколько здесь? — гудел Матвей, перекидывая с места на место увесистые пачки.
— Пятая часть от полной суммы.
— Солидно. Рыжье-то барыгу впечатлило?
— Мы уединились с ним в тихой части кладбища, — нехотя крутил ложечкой в стакане чая Квилецкий. — Нашли могилку старого еврея, присели на лавочку. Тут я и раскрыл свой барабан[42].
— Отчего же на могиле еврея? — застыл посреди залы дед Гордей.
Квилецкий засмеялся.
— Мантье[43] заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея — хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…
Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.
— Не скаредничал? — любопытствовал Матвей.
— Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.
— Верняк…
— Как самочувствие, Сашок? — спросил Казимир малого.
Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.
— Баш[44] малеха гудит; в ногах слабость — долго шариться не могу. А в остальном — порядок, — бодро отрапортовал он.
— Тогда поможешь Гордею.
— А чего надо?
— Гуляем сегодня, — благодушно распорядился главарь.
Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.
Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею — надежному хранителю общака.
— Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, — сказал он. — Буди, когда к столу позовут.
Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:
— Отдыхай. Разбудим.
* * *
Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.
Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.
Сон не шел, а насчет головной боли он приврал — просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.
Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не
