Присцилла Ройал - Печаль без конца
— Ты по-прежнему уверена, — спросил он, — что сначала ему выпустили кишки?
Чуть дрогнувшим голосом она ответила:
— Ты видел след от удара на затылке, Ральф? Возможно, его нанесли первым делом. Или он упал на спину после толчка спереди. Кожа в месте удара разорвана, запеклась кровь, но череп, скорей всего, не разбит, и этот человек мог быть жив, даже в сознании, когда его начали потрошить.
Она содрогнулась.
— Да, — согласился Ральф, — он вполне мог удариться головой, когда упал, почва там очень твердая. Как скала. Однако, когда мы нашли его, он лежал лицом вниз… А что ты скажешь насчет ножа? — Он указал на грудь мертвеца. — Был ли он сначала заколот?
— Думаю, это произошло уже после смерти. Рана почти не кровоточила. Вся кровь ушла через другие раны. Кроме того, я почти уверена, что внутренности ему взрезали не этим кинжалом.
— Таково и мое мнение. Но отчего ты так решила?
— Посмотри на клинок. — Она протянула ему кинжал рукояткой вперед. — Совсем не острый. Им даже порезаться трудно. Он скорее для украшения, чем для того, чтобы наносить удары.
— Тогда зачем?..
— Зачем убийца оставил его? Что хотел этим сказать? Я тоже не знаю, Ральф. И сей крестоносец нам ничего не ответит.
— Брат Эндрю считает, что кинжал привезен со Святой земли.
— Надпись на арабском. Вполне вероятно, он прав.
Ральф был давно знаком с этой женщиной, но она продолжала удивлять — чтобы не сказать восхищать — его.
— Тебе известны арабские письмена, Анни?
— Прочитать их я не могу, к сожалению, но по виду определю. У нас в монастыре бывало много воинов, возвращавшихся из походов в Палестину. Я не в первый раз вижу подобные надписи.
Он хотел спросить еще о чем-то, но загляделся на ее лицо, на прелестные карие глаза, так меняющие выражение в дрожащих отблесках горящих свечей, и забыл обо всех вопросах.
— …Что ты сказала?
— Говорю, что солдаты, прибывавшие оттуда, рассказывали всякие истории, и в том числе об одной страшной арабской секте, члены которой готовы убивать всех, кого велит их главарь, не жалея собственной жизни. Даже охотно жертвуя ею. Они называются ассасины. Убийцы. И если убиенный был бы человеком высокого ранга, то вполне можно предположить — на него специально наслали убийцу, чтобы отомстить за что-то. Но Кутберт сказал: он простой солдат, и навряд ли Горный Старец — как называют, говорили мне, главаря ассасинов — стал бы возиться с такой для него мелочью.
— Они могли это сделать, просто чтобы посеять страх, — предположил Ральф. — И как отмщение за все, что делают крестоносцы на Святой земле.
— Не знаю, Ральф, — задумчиво сказала Анна. — Судя по тому, что я слышала, Горный Старец предпочитает натравливать своих убийц именно на сильных мира сего. А если начать убивать всех подряд, и правого, и виноватого, это все равно как дать волю смерчу: могут легко погибнуть и те, кто все затеял. Хотя они не боятся смерти.
Ральф не был вполне согласен с ее размышлениями, но опять же не мог не восхититься ее неженским умением рассуждать. По крайней мере, она подтвердила уже высказанное братом Эндрю предположение о возможном проникновении этих бесноватых ассасинов на землю Англии…
Однако ближе к делу — и он произнес:
— И все-таки никак не пойму, отчего нужно было втыкать этот красивый нож с какими-то письменами после того, как беднягу разделали почище, нежели дикого кабана?
Анна взглянула на него (ох, какие глаза!) и сказала:
— Ответь на этот вопрос, Ральф, и убийца почти в твоих руках.
ГЛАВА 28
Он сосредоточенно прислушивался к тяжелому, сбивчивому дыханию больных и умирающих вокруг него. Почему живущие так ненавидят и боятся умирающих, словно те их кровные враги? Зато уж те, кто умер, наверняка чувствуют его любовь к ним. Живым это не дано… Комки беспорядочных, хаотичных мыслей толклись у него в голове, давили на нее…
Почему тот большой красивый монах так кричал в часовне, когда ему показали растерзанный труп? То был не вопль страха, но исходящий из глубин души крик ярости. Если Бог и Сатана позволили этому нечестивцу лежать в освященном месте, то отчего бы и мне, чьи прегрешения не превышают грехов этого чудовища, не удостоиться подобной благодати?..
Он отер взмокший лоб. Ему показалось, что на ладони у него не пот, а кровь. Презренное существо, зачем он еще бредет по этой Земле? Впрочем, возможно, не все живущие так отвратительны: в душах у некоторых живет подлинная боль. Об этих он готов молиться, чтобы эта боль помогла им спокойно, без лишних мучений уйти из жизни. Другие? Немногих из них он просто жалеет — тех, кто ослеплен, отравлен своей радостью, своим мимолетным счастьем. Остальные — дьявольские отродья, не заслуживающие жалости и сочувствия.
К этим последним относятся и он сам, и толстуха-монахиня, которая почти все время молится, и голос ее скрипит в его ушах, как несмазанные ворота. Как смеет она бесконечно взывать к Божьей милости? Он, возможно, и пребывает в Небесах, но у Него нет ни глаз, ни ушей, а она все тянет к Нему руки и бормочет, бормочет. Качается всем телом, чтобы Он ее заметил. Шлюха!.. Он не услышал мольбы его жены, когда та взывала к Нему, чтобы уберег ее от насилия и смерти. Почему же Он должен слушать тебя, монашка?..
В отличие от этой, другая монахиня — высокая, с красивым лицом, — которая нашла для него эту удобную койку в палате для умирающих, совсем не такая. Он будет за нее молиться…
Было холодно, но лицо его снова раскраснелось, покрылось потом.
А та, дебелая пособница Дьявола, которая только и делает, что молится, уперев глаза в землю! Она не смеет, наверное, взглянуть на Бога, боясь, что Он сразу отвернется от нее. А вот его жена встретила свою смерть с широко открытыми глазами — он помнит это!
Конечно, она дьяволица, такая же, как ее хозяйка-настоятельница. Обе пытаются много говорить, а Бог любит тишину. Болтовня — орудие Дьявола…
Он уставился горящими, больными от напряжения глазами на каменную кладку стены. Сгустки беспорядочных мыслей продолжали биться в голове, причиняя боль, которая все росла.
И в ней, в этой боли, родилась мысль: пора! Пора отправить их обеих обратно к хозяину тьмы! Только кого первой — настоятельницу или ее лживую помощницу?.. А за ними уйдет и он сам…
ГЛАВА 29
Рассветные часы следующего дня были темными, как ночь. Элинор поднялась задолго до заутрени и опустилась на колени перед аналоем. Несмотря на вероломство тела, душа молодой настоятельницы оставалась безупречно преданной Богу.
В комнате царил предзимний холод, но она все же заставила себя умыться из таза, стоявшего возле кровати и наполненного ледяной водой.
Когда колокольный звон позвал к заутрене, она присоединилась к монахиням, после чего собрала их для ежедневной беседы. Вчера она оповестила их о трагедии на лесной дороге, и, к некоторому ее удивлению, сообщение не вызвало особого потрясения. Ко всему привыкают люди, с горечью подумала она.
Святые сестры выглядели вполне спокойными. Что ж, наверное, они правы: за прошедшие сутки в монастыре ничего страшного, слава Богу, не произошло, стены его достаточно крепки, Армагеддон еще не наступил.
Элинор не станет говорить им, что скорей всего убийца до сих пор пребывает в стенах монастыря — зачем поселять в их душах излишнее беспокойство? Тем более что и сами они, безусловно, начнут вскоре догадываться, что, поскольку коронер Ральф упорно не покидает их обители и опрашивает чуть ли не всех подряд, дела, видимо, обстоят не так уж безупречно.
Сегодня Элинор решила сделать все, что в ее силах, чтобы помочь в расследовании убийства, не вмешиваясь, конечно, в полномочия Ральфа. Хотя как назвать то, что она освободила из-под стражи брата Томаса? Впрочем, в данном случае Ральф первым позволил себе вмешаться в права Церкви и нарушить их.
С этими мыслями Элинор шла сейчас по направлению к лазарету. Она ощущала, что вчерашняя молитва на сон грядущий ей помогла: сон был крепким, на душе спокойней, и когда мысли вновь обратились к Томасу, то ставшего уже привычным смятения не появилось.
Да, она поверила тому, о чем он так взволнованно и довольно бессвязно рассказал. Как могла она не поверить? Он был так непритворно правдив, так искренне беспомощен и трогателен в своей попытке довериться ей. Итак, он неповинен в убийстве и ничего о нем рассказать не может, и, значит, искать нужно в другом месте, среди других людей. Но где?
Загадки, кругом загадки и тайны. И… снова мысли вернулись к Томасу… В его отношении тоже они остались. И если еще совсем недавно ей казалось не таким уж важным знать его прошлое и почему он оказался в числе слуг Церкви, то сейчас она думала иначе… Да, он поклялся, и она поверила ему, что не совершил ни насилия, ни предательства, хотя Церковь могла бы ему отпустить любые грехи, им совершенные. Но разве не входит в ее обязанности как настоятельницы знать больше о члене своей общины? Не для удовлетворения праздного любопытства, нет, а ради спокойствия и благополучия всей общины, всего ордена, в конце концов? И если от Томаса она все-таки кое-что услышала, то отчего молчала и продолжает хранить молчание аббатиса из Анжу? Уж не решил ли кто-либо там, наверху, что ей, настоятельнице Элинор, не следует знать всего?..
