Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
Лео перевернул страницу. Все вокруг пришло в движение, и несложное действие заняло его тело целиком, исключив всякую мысль или эмоцию. Самого действия было достаточно. Он попросил принести ему бумагу и карандаш, затем медленно, методично прочел текст до конца, переписывая все прочитанное. Пропустив несколько неоднозначных вариантов прочтения, Лео вернулся к началу, проверил, что-то стер, что-то исправил. Процедура заняла три часа. Все это время Лия увивалась вокруг него, подносила воду, когда ему хотелось пить, или бутерброд, когда он изъявил желание перекусить, а также высказывала свое мнение по поводу спорных моментов, когда он того просил. Периодически наведывались Гольдштауб и Кэлдер, но больше никто в комнату не заходил. Лео слышал звуки извне: шаги по Центру, хлопки дверей в конце коридора, шум машин на подъездной аллее к зданию, радио, игравшее где-то вдалеке, — но ничто не могло отвлечь его от текста:
«Я пишу для евреев (рассеянных по свету?)…эллинов, и тех, что живут в (Азии?), и богобоязненных людей (theosebeis?) разных народов (ethne), которые могут знать истину об Иешуа из Назарета, бывшего отпрыском (blastos) семьи Мариам, что приняла власть над Израилем из рук язычников и была уничтожена Иродом; знайте, что умер он и не восстал, и я сам был свидетелем разложения его тела…».
Лео глубоко вдохнул и оглянулся. В комнату вошли Кэлдер и Гольдштауб, словно почувствовав, что он закончил. Дэвид и Лия бесстрастно взирали на него, ожидая вердикта.
— Это подделка, — сказал он им. — Пропаганда. Конечно, весьма древняя пропаганда, но все-таки пропаганда.
Кэлдера, казалось, удовлетворил его ответ.
— Первый век, Лео, — сказал он. — Не забывай. У насесть монеты времен Еврейского бунта.
— Этот текст старше папирусов Бар-Кошба, — добавил Давид, ссылаясь на один из наименее правдоподобных случаев в своей области, а именно — сохранение некоторых букв, начертанных лидером второго и последнего еврейского бунта, самого Сына Звезды. — Я в этом уверен. Первый век.
— Это подделка, — повторил Лео. — Это должно быть подделкой.
7
Эту ночь Лео не спал. Только дурных снов ему не хватало. Приученный к одиночеству, он все же никогда прежде не ощущал себя столь одиноким. Он лежал на кровати — безликой гостиничной кровати с жестким, как в монашеской келье, матрасом — и сражался с собственноручно расшифрованным текстом. Слова проносились в голове, побуждаемые собственным импульсом, направляемые его манипуляциями. Лео вслушивался в эти слова и не находил никаких упущений — он верил им, и остатки его веры (тень тени былого величия) стирались в порошок. Возможно, ему удастся спрятаться за академическими предосторожностями; возможно, всю оставшуюся жизнь он сможет возводить баррикады многомудрой сдержанности, сможет спорить и пререкаться, как фарисеи в храме, сможет увертываться и юлить, задавать каверзные вопросы и давать остроумные ответы, как, например, в том случае с Туринской Плащаницей. Но Лео знал: папирусы содержали ужасную, банальную истину, убедительную в силу своей простоты. Он ощущал жуткую пустоту вокруг себя. Убежище, где он годами привык прятаться, убежище молитвы, пустовало.
«Отец наш, если Ты есть, сущий на небесах, если есть небеса, да восславится имя Твое, если у Тебя есть имя…»
Лео бежал с тонущего корабля молитвы и искал успокоения в других местах — в воспоминаниях о Мэделин Брюэр. Лишившись духовного спокойствия, он искал спокойствия метриального, тленного забвения плоти.
Гольдштауб приехал рано утром, еще затемно, пока воздух не успел прогреться.
— Ты выглядишь так, как будто с постели тебя подняли вилами, — заметил он. — Что, матрас оказался слишком жестким? Я думал, ваш брат это любит — ну, умерщвление плоти и все такое…
— Сейчас уже никакой плоти не осталось, — с кривой усмешкой ответил Лео. — Сейчас умерщвляют разум.
Они ехали по темным, тихим улицам, где могли бы беспрепятственно разгуливать призраки. Стены Старого города казались тенями на светлеющем фоне небес, Гибралтарский купол тускнел и становился похожим на обычный свинцовый набалдашник. Они съехали в долину Кидрон; фары «лэндровера» разрезали тьму мертвенно-белым светом, словно две наточенных косы. Лео чувствовал странное отчуждение, как будто в нормальную жизнь вставили эпизод абсурдного сна, и стоит ему проснуться — серый, бесцветный she'olисчезнет. Он проснется. Умоется, оденется и позавтракает. Он отправится в Папский институт, посетит мессу в часовне, прочтет утреннюю лекцию о развитии новозаветного канона и продолжит работу над грядущей публикацией очередного фрагмента папирусов Эн-Мор. Жизнь продолжит движение по той колее, в которую она вошла много лет назад, когда он еще учился в семинарии и учителя заметили в нем упрямое прилежание в мелких лингвистических вопросах, одержимость новозаветным греческим языком и робкий страх перед бесцеремонностью всяких нововведений.
Лео снова подумал о Мэделин, и мысль эта отозвалась в нем легкой конвульсией. Эмоция выразила себя через тревожный, неестественный физический симптом.
— Ты не заснул? — спросил Гольдштауб.
— Нет.
— Замечтался? О чем же, интересно, мечтают священники?
— Я думал о Мэделин.
— О ней?
Зачем он упомянул ее имя? Она улыбнулась ему из глубин памяти. Мэделин, способная даровать утешение доброй души, утешение любви к ближнему взамен ужаса бездны.
— О том, как все это отразится на людях вроде нее.
— Если свиток подлинный, — напомнил ему Гольдштауб. — Ты же сказал, что это подделка.
Они проехали под безмолвным, громоздким танком, выполнявшим функцию мемориала Шестидневной войны,[65] и миновали оливковые деревья — то место, куда под покровом ночи, во власти мрака, Иуда привел отряд римских солдат, дабы те арестовали человека по имени Иисус. И Лео извлек слова из самых потайных глубин своего естества, будто бы расщепив ядро неверия, которое всегда гнездилось в нем: в детстве, в течение долгих лет обучения, в течение долгих лет следования своему призванию.
— Он подлинный, — сказал Ньюман. — В глубине души я боюсь, что он подлинный.
Гольдштауб кивнул.
— Так я и думал, — ответил он. — Я сразу это понял. Когда ты впервые его увидел, ты напоминал человека, который вошел в больницу с простуженным горлом, а вышел с лимфомой.
Дальше ехали молча. Дорога огибала Оливковую гору под деревушкой Эль-Азарий, родной деревушкой Лазаря, где Иисуса помазали перед триумфальным входом в город. Здесь кончалась Вифания, и дорога вилась вниз, мимо гостиницы Доброго самаритянина (там предлагали купить освежающие напитки, закуски и иконки, а также сфотографироваться с верблюдом), вглубь потрохов планеты, вглубь сероватых, серебристых и пунцовых красок рассвета, где Мертвое море, Соленое море, простерлось кованым оловом под высоким заслоном облаков. На другом берегу высились холмы Моаб, казавшиеся двухмерными против света; там стоял Моисей и взирал на Землю Обетованную, достичь которой ему было не суждено. Над холмами рассвет сочился кровью и лимфой, точно потревоженная рана.
Из земли долины торчал указатель, гласивший: «Иерихон, древнейший город в мире», — но слева, куда была устремлена стрелка, не было ровным счетом ничего. Гольдштауб повернул «лэндровер» направо, объезжая отвесный склон с руинами Кумрана и утесы, где были обнаружены свитки Мертвого моря. Ветхий, изъеденный солью знак указывал направление к Эн-Геди и Масаде. Машина ехала между угрюмым морем и сыпучим каменистым оплотом, что представлял собой переплетение хребтов и вымоин, олицетворение дикой природы Иудеи; это место принадлежало ящерицам, шакалам и пророкам, в этом месте человек по имени Иисус провел сорок дней и сорок ночей, охваченный ужасом одиночества. И как раз когда они там проезжали, утренний свет внезапно дрогнул, двадцатый век беззастенчиво вторгся в недвижное безвременье пейзажа и внезапный звук заглушил вой автомобильной трансмиссии: два реактивных истребителя промчали над долиной, оставляя за собой лишь рев моторов, словно симметричные фалды… Самолеты чуть накренились, пролетая мимо них, устремляясь к израильской границе, ведь пилоты наверняка осознавали, что находятся под бдительным наблюдением иорданских радаров. На фюзеляжах можно было разглядеть звезды Давида. Лео одолевали апокалиптические мысли. «Кто удостоится чести прочесть свиток?» — думал он, а самолеты тем временем превратились в крохотные точки на сверкающей пленке утреннего неба.
— Недалеко осталось, — сказал Гольдштауб. Чахлый, выжженный пейзаж, место обнаружения свитков, дажецветом своим схожее с папирусом: коричневато-желтое, высохшее место. Они миновали небольшой оазис Эн-Геди, где Давид[66] прятался от Саула[67] и отрезал прядь волос с головы завистливого царя, и через пятнадцать минут уже были в Масаде. На несколько обманчивых секунд мрачная плосковерхая гора — где Ирод возвел дворец удовольствий, где Мариам, его царица, когда-то выходила на террасу насладиться видом, где последние зелоты[68] держали оборону против римских легионов и, наконец, предпочли массовое самоубийство капитуляции — обрела изысканную красоту в кораллово-розовых лучах рассвета. Слева находился Лизан, Язык, соляные равнины, где воды Иордана наконец испаряются в томящий пустынный воздух. Всю остальную площадь занимал соляной пустырь, где некогда стояли города Содом и Гоморра.
