Игла смерти - Валерий Георгиевич Шарапов
– По какой же причине, Петр Терентьевич, вы так опустились?
– Да по очень простой и совершенно от меня не зависящей.
– Это как же так?
Воскобойников поглядел на Ивана Харитоновича с невыносимой жалостью, будто тот сию минуту очнулся от многолетней спячки и не ведал о происходящем в стране.
– В тридцать восьмом году какой-то нехороший человек написал на меня кляузу. Да-да, не удивляйтесь – именно кляузу, потому что через четыре года выяснилось, что я ни в чем не виноват. То есть абсолютно. И ни в чем, – глядя в окно пустым взглядом, начал рассказывать о своей жизни Петр Воскобойников.
Беседа с ним происходила в похожей одноместной палате, только этажом выше. Антураж помещения был тоже узнаваем: узкая солдатская кровать, застеленная серым казенным бельем, решетка на единственном оконце, скучавший в коридоре сотрудник НКВД.
«Этот все расскажет сам. Ему и помогать не надо», – понял Старцев, задав в начале беседы несколько наводящих вопросов.
Воскобойников, как и два блатаря в палатах на соседних этажах, окончательно пришел в себя после употребления неизвестного немецкого препарата. Из всех симптомов остались самые безобидные: слабость, бледность лица да легкая одышка. Хотя доктора предупредили: даже незначительные симптомы в пятидесятилетнем возрасте могли стать большой проблемой.
– И вот представьте, гражданин начальник, куда я – добропорядочный гражданин, осужденный по оговору, – попал после многих лет жизни в приличном обществе, – неторопливо рассказывал недавний сиделец. – Наш лагпункт находился в семи километрах от железной дороги. И никакого транспорта, чтобы попасть в это унылое место. Только пешком. Два с половиной часа по просеке или по узкой, исчезающей в кустах тропинке. Когда меня впервые вели туда в составе отряда из двадцати заключенных, в голове теплилась надежда увидеть человеческое жилье. Но я жестоко ошибался! В конце пути мы оказались перед лагерными воротами с приваренными к ним серпом и молотом. С уходящим влево и вправо сплошным забором. С фанерной будкой и недовольной физиономией грубого охранника.
Иван нарочно не обрывал исповедь Воскобойникова. Был такой прием, или, точнее, форма допроса, при которой подозреваемому давали выговориться по полной. Это позволяло глубже понять его сущность, разобраться в характере. Да и сам подозреваемый, выпустив на волю пар, успокаивался, раскрепощался.
– Я родился и вырос в интеллигентной семье, где вилку всегда держали в левой, а нож в правой руке. Где женщинам дарили цветы не только по праздникам, но и без всякого повода. Где никогда не ругались матом и могли наизусть прочесть стихи любого русского поэта. И вдруг я оказался среди уголовников в засаленных телогрейках, для которых насилие и бессмысленная жестокость были обыденным делом. То место, куда меня забросила судьба, потрясло. Я узнал, как низко может пасть человек. В нашем лагпункте дрались заточками, ели собак, насиловали друг друга. И запросто убивали за одно слово, за один неосторожный взгляд…
Справедливость восторжествовала – через несколько лет с Петра Терентьевича сняли обвинение и освободили. Однако душа успела угаснуть, как последняя искра в забытом на обочине кострище. Он потерял веру в людей, в себя, в будущее. Квартиру государство конфисковало и возвращать не торопилось. Красивая любящая супруга ушла к другому, едва узнав об аресте Воскобойникова. На прежнюю должность с хорошим жалованьем давно приняли нового человека. Поселившись у престарелой мамаши в коммуналке на Краснопролетарской, он перебивался случайными заработками и вскоре начал пить. Когда появились проблемы с печенью и желудком, попробовал наркотики и открыл для себя новый мир, в котором не было ничего, кроме любви, справедливости и неописуемого покоя.
Случайно познакомившись с Белугой, Воскобойников стал завсегдатаем купеческого дома в Грохольском переулке. Однако он ничего не знал о происхождении наркотического вещества. Ни разу не видел Лёву Северного и людей, доставлявших наркотик в притон.
Для следствия Петр Терентьевич оказался бесполезен. Посчитав себя лишним на этом свете, он просто убивал свою личность, свое тело. Потихоньку, шаг за шагом, неделю за неделей. В Грохольский он захаживал, когда в кармане набиралась нужная сумма. Набиралась она с трудом, так что о частом посещении притона речи не было. В лучшем случае он приходил туда дважды в месяц. Кого-то из гостей Белуги он знал в лицо, но ни с кем не заговаривал, не сближался. Зачем? В мире грез земные приятели и связи ни к чему.
– Ну а что-нибудь особенное или подозрительное, Петр Терентьевич, в купеческом доме не замечали? – завершая беседу, спросил Старцев.
– Думаю, с вашей точки зрения, там все было подозрительным, – резонно заметил Воскобойников. – По дому разгуливать не разрешалось. Только при надобности до уборной, а парочки за дополнительную оплату посещали комнаты для плотских утех. Кажется, их было две. Белуга строго следил за дисциплиной и соблюдением тишины; постоянно подходил к окнам и осторожно поглядывал на улицу. Время прихода разносил, чтоб на крыльце не толпился народ; выпускал тоже по одному.
– В общем, соблюдал конспирацию, – подсказал Старцев.
Воскобойников почему-то испугался этого слова.
– Нет-нет, гражданин начальник! – заволновался он. – Ни о чем политическом в доме на Грохольском никогда не говорили! Клянусь собственным здоровьем! Туда приходили с одной целью – получить шприц с дозой!
– Ладно-ладно, верю, – успокоил допрашиваемого Иван Харитонович. – Но если вдруг вспомните что-то важное… брошенную невзначай фразу Белуги или еще что – немедленно сообщите.
К началу допроса Гиви Эмухвари в больницу НКВД подоспел Егоров. Это прибавило Старцеву уверенности, ибо тот преуспел в общении с криминальными элементами. Все блатные – от малолетней босоты до закоренелых и уважаемых воров – почему-то сразу определяли в нем человека, которому можно доверять и с которым можно говорить на равных. У Старцева так не получалось. Он старался и даже копировал поведение подчиненного, но… асоциальные элементы частенько принимали его за фраера или мусорка.
Прежде чем охранявший палату сотрудник НКВД отпер ключом дверь, Егоров вынул из кармана брюк пистолет и сунул его за пояс.
– Никогда не знаешь, чем закончится задушевная беседа, – улыбнулся он.
– Неужто приходилось палить?! – подивился Иван.
– Нет. Но рукояткой по башке разок двинул…
Палата, в которой содержался выздоравливающий рецидивист, отличалась от других оконцем шириной всего в одну пядь[39] и наличием в углу металлического унитаза, вроде тех, что устроены в железнодорожных вагонах дальнего следования. Сделано это было для того, чтобы свести к минимуму вероятность побега таких, как Эмухвари. Хотя в данном случае этому
