Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Голос Вукасовича заставил меня обернуться. Гарнизонный отлучился лишь раз, за кипятком, а всё остальное время мужественно наблюдал за мной – правда, с плохо скрываемым отвращением. На окровавленный ретрактор он глядел вовсе в ужасе, как на орудие пыток. Я его понимал. Он видел наверняка немало покойников, но едва ли часто лицезрел проводимые с ними исследовательские манипуляции. Он с его старой закалкой, вероятно, считал – как и большая часть общества, – что мёртвое тело неприкосновенно даже для учёных. Иезуиты умеют накрепко вбивать подобные «истины». Обезглавить труп какого-нибудь «вампира», как делает взбесившаяся толпа, – пожалуйста, но почерпнуть из одной угасшей жизни знание для спасения других – о нет!
– Я не вижу смысла. – Я не щадил Вукасовича, я действительно сомневался. Вскрытие грудины было бы трудоёмким процессом; рёбра, особенно молодые, – материал упрямый, а даст ли это что-то? – Вчера я слушал его сердце, и оно не вызвало у меня вопросов. Вопросы у меня совершенно к другим вещам, и… – я, вздохнув, поднялся и принялся ополаскивать руки и инструменты, – полагаю, искать ответы нужно иначе. Просто похороните его. И… спасибо за содействие.
Вукасович выдохнул, закивал. Я накинул ткань на тонкое красивое лицо белокурого солдата, собрал весь свой устрашающий инвентарь и отступил. Командующий уже поднимался по ступеням, словно спеша увести меня отсюда, пока я не передумал.
– Жаль его родных, – проговорил я. – Не единственный сын в семействе, надеюсь?
– Да родных нет, кроме сестры, и та живёт с монашками. Не буду пугать бедняжку историями про нечисть… напишу, что погиб героем, ну, в стычке с местными… – Он задумался, но, похоже, никаких «местных» врагов не выдумал и нервно махнул по привычке рукой. – Да и просто вышлю его трёхмесячное жалование… и письмо последнее…
Вукасович говорил, идя ко мне спиной, держась очень прямо и крепко, до судороги сжимая левый кулак. Я ему не ответил, давая время прийти в себя. Возможно, потерю солдата он осознал лишь после моих слов: «Похороните…» Так бывает.
На улице по-прежнему моросило, но послабее, хотя небо оставалось серым и разбухшим, напоминало невскрытый нарыв. В каком-то из домов обиженно лаял пёс. Мы пошли через безмолвную деревню в сторону кучера. Вукасович чеканил шаг, успевать за ним едва удавалось.
– Совсем никого нет. – Осматриваясь, я внезапно подметил непонятную деталь. – По домам сидят?
– Да, кто будет бродить в дождь? – небрежно пожал плечами Вукасович.
Я кивнул и без паузы задал новый вопрос:
– А что же, вы не даёте им топить? Дыма над крышами что-то почти нет…
Я не ошибся в смутных подозрениях: командующий остановился как вкопанный и пристально посмотрел на меня. Он был сильно раздосадован, сжал и второй кулак. Я ждал. Наконец, негромко выругавшись по-моравски, Вукасович с неохотой признался:
– Нет многих. Ищут.
– Того, кто напал на герра Рихтера?
Он желчно, безнадёжно хмыкнул.
– Да где уж такое найти… Бвальс пропал. Он дежурил с Рихтером, когда доктор уснул, а выходит тот утром из комнаты – нет Бвальса, а сам Рихтер холодный уже. Думали, в городе юнец, может, пьёт с горя – всё-таки очень они нежно дружили. Ничего… найдём, не переживайте. Не хотел пока поднимать шума.
Я кивнул. Весть о том, что, вероятно, было просто зиждущимся на эмоциях дезертирством, мало обеспокоила меня; куда больше я насторожился из-за попытки её утаить и самого настроя Вукасовича. Взвинченный, какой-то потерянный, он казался больным. Понимал ли он вообще, на каком свете находится? Возможно, стоило предложить ему полечиться присланным мной бальзамом или просто взять выходной на сон и отдых… Но я ничего не высказал, только пожелал удачи и стал прощаться. Вукасович пробормотал, уже пожимая мне руку:
– Жаль всё-таки Рихтера… золотое сердце. Хорошо хоть священник его повидать успел… ночью приходил. – Во взгляде опять мелькнуло что-то тревожное, и я это уловил.
– Герр Рушкевич? – Я уточнил, просто чтобы протянуть разговор.
– Он, кто же ещё… Явился, обёрнутый, как в саван, в эту свою тряпку. Видимо, неудачно его разбудили, нервный был какой-то, ну, хохлился. Но Рихтеру полегчало после того, как… ну, поговорил с ним. Сказал тогда: «Как святой».
Лицо командующего всё ещё выражало некую не поддающуюся описанию и не соответствующую словам эмоцию, точно он не слышал сам себя.
– Что-то не так? – мягко поинтересовался я, подразумевая: «…с вами?». Но Вукасович, решившись, заговорил вдруг абсолютно про другое:
– Ну очень он был мрачный. Да и часто мрачный, и Альберт на него рычит. У меня от него мурашки, может… – неожиданно Вукасович как-то нехарактерно для самого себя, по-мальчишески хихикнул, – грешник я, расправы Господней страшусь да служек Его?
Разговор нравился мне всё меньше; за священника хотелось вступиться, но я понимал, что это будет странно, и просто ждал, всем видом демонстрируя жалость и понимание.
– А впрочем, все мы грешники, – уже ровно, даже буднично изрёк наконец Вукасович и отчего-то сплюнул на землю. – Да, доктор?
– Возможно, – сдержанно откликнулся я. Мне не хотелось – и не хочется – задаваться вопросом, прибавились ли две неспасённые жизни к списку моих грехов.
– Я вот стрелялся, – проговорил он, и я постарался изобразить удивление. – Знали бы, за какую чушь. Был влюблён в светлейшую императрицу, писал ей стихи, думал, как бы, ну, довести до сведения… а приятель и их осмеял, и мои чувства. «Где тебе?», говорит, а я… в лицо ударил, а потом и вызвал.
– Убили? – сочувственно спросил я.
Моя монаршая покровительница не была сердцеедкой и ветреницей, но историй о безответном рыцарском служении ей я знаю немало. Цвет аристократии и офицерства давно пресытился изнеженными, бессловесными и бездеятельными красавицами; его всё больше будоражит незаурядность. Влекомые прежде Афродитой и Персефоной тянутся теперь к Афине; в какой-то момент, едва прибыв ко двору, даже сам я попал под это суровое, холодное, дышащее скорее Марсом, чем Венерой обаяние, но благо ненадолго.
– Что вы, был бы обезглавлен, – напомнил Вукасович с невесёлым смешком. – Но ранил и порвал все связи. Знаете, меня даже не смех его покоробил, а это самое «Где тебе?», пусть оно и правда. Мне и сейчас кажется: нет хуже слов для человека, особенно молодого.
Я подумал о Бвальсе, о Маркусе и не мог не согласиться. Иногда неверие в кого-то даже хуже нежелания ему помогать; иногда помощь не нужна, а ободряющее слово – необходимо. Вукасович тем временем продолжил, переступив с ноги на ногу:
– Ну и вот. Исправляюсь. Сейчас думаю, что, может, всё и хорошо сложилось. Перестал рваться назад. Может, моё это место. Может, я нужен… – Он, похоже, опять вспомнил погибшего солдата; рот его дрогнул. – Им нужен. Чтобы не были как я.
– Судьба часто приводит нас в нужные места неисповедимыми путями, – вновь согласился я и постарался улыбнуться. – И да, вас, похоже, привела, но вряд ли как дурной пример, скорее наоборот. Мужайтесь. И держите меня в курсе происходящего здесь.
Мы попрощались. Я забирался в тарантас, а за моей спиной всё не утихал собачий лай. Казалось, я слышал его ещё долго, за скрипом колёс и хрустом камней. В окно я не выглядывал, просто смотрел перед собой и думал, думал, думал, даже не отдавая себе отчёта в предметах размышлений. Их было слишком много, и они мешали друг другу. Мелькнуло только странное желание – в чём-то исповедаться, но я поскорее его отмёл.
Вернувшись в «Копыто», я первым делом отыскал Януша и выбранил за то, что не попадается мне на глаза и отлынивает. Защищаясь, малый отпустил то же замечание о дорогах, какое приходило в голову мне самому, и поклялся впредь быть наготове по первой моей прихоти, на чём мы и расстались. Я без аппетита пообедал в полупустом зале, под заунывное бормотание и шлёпанье игральных карт. Дважды наружная дверь распахивалась; заходили гарнизонные. Они обшаривали взглядами столы и исчезали, для многих оставаясь незаметными; мне же было известно, кого они ищут, и невольно я сам стал вспоминать юношу – высокого, чернявого, болезненно вспыльчивого как порох. Мы обменялись буквально
