Отравленные земли - Екатерина Звонцова
– Может быть, ты поговоришь со мной, маленькая принцесса? – Я понадеялся, что немецкий язык она знает. Родители наверняка учат ему детей в надежде, что однажды те заимеют лучшую жизнь. – Я хочу с тобой познакомиться. Ты меня помнишь?
Я сомневался, что меня слышат, но девочка вдруг шире открыла огромные глаза, такие же пустые, как у Анджея Рихтера. Я различил там ту самую Бездну, которой пугал меня Вудфолл, вот только трактовал я её совсем иначе: как тень притаившейся в изголовье Смерти. Я стиснул зубы, гадая, сколько ещё она будет просто стоять, смогу ли я помешать ей. Надежды были слабы, но, оглядев моё лицо, девочка внезапно заулыбалась.
– Помню, – прошелестела она. – Вы смешной друг нашего толстого доктора.
Капиевский не выглядел толстым, скорее могучим. Впрочем, он всё равно был занят разговором и не узнал об этой забавной несправедливой инсинуации. А ещё мы не были друзьями – и едва ли когда-нибудь подружимся. Но спорить я не стал.
– Мария-Кристина… – с усилием выговорила она своё имя и добавила подаренный мной титул: – Принцесса Мария-Кристина.
Как ни странно, я часто вызываю расположение у незнакомых детей; так было всегда, и я давно не ищу тому причин. Хотя в моей физиономии мало что может располагать, не нос же, напоминающий о хищных птицах? Так или иначе, я радовался тому, что она держится в сознании, вцепляется, как может, в мой голос. Я улыбнулся в ответ и горько прошептал:
– Что же с тобой стряслось, как тебе помочь…
На самом деле я обращался не совсем к ней, не надеясь ни на какие объяснения от столь маленького ребёнка, но она вдруг приподняла подрагивавшую руку и прижала к губам пальчик. Во взгляде впервые мелькнуло что-то действительно осознанное.
– Вы славный. Я открою вам тайну. Хотите?
Лоб был холодным, но бред порой начинается и так, без высокой температуры. И всё же я кивнул, чуть наклоняясь и старательно изображая заинтригованность.
– Очень интересно послушать…
Девочка прикрыла глаза и выпалила – быстро, по-моравски глотая окончания:
– Айни. Ко мне приходила Айни. Она позвала меня с собой. Она теперь тоже принцесса – только там, не среди нас. Красивая. Совсем как моя кукла.
Слишком много слов, слишком много сил. Мария-Кристина снова захрипела, зажмурилась, хватая ртом воздух; на ресницах у неё заблестели слёзы.
– Она там больше не несчастная. Но мне так страшно идти туда… я не захотела.
На миг она открыла глаза, и – я готов был поклясться – радужки залила тёмная насыщенная синева, близкая к черноте. Тут же наваждение пропало.
– Не бойся… ничего не случится. Тебя никто не заберёт.
Но я говорил, не зная, в чём её уверяю и имею ли на это право. Когда она совсем затихла, я отстранился и вымученно, презирая сам себя, сказал:
– Я вряд ли смогу сейчас помочь. Я не понимаю, что с ней. Наблюдайте состояние, держите меня в курсе, и… мне очень жаль.
Никто не ответил, но девочка вдруг снова подала голосок:
– Пусть ко мне зайдёт священник, потом, попозже. Я… люблю его.
Мать с мольбой посмотрела на меня; ноги её подкосились.
– Доктор, может быть, всё-таки… вы же из столицы… вы…
– Я слышал, втирания ртути помогают от всего! – встрял и отец. – У нас есть! Вы…
– Не от всего, – грустно возразил я. – Более того, они часто опасны. Ни в коем случае не делайте ничего подобного. Лучше дайте ей поспать, поите горячим, чтобы ушёл озноб, и пустите сестёр: пусть попробуют развеселить её. Иногда в простоте – сила.
Не подобрав ответа, мать заплакала. А я, стоящий истуканом, так и не смог произнести очевидное: возможно, сердце – ведь нет сердец зорче детских – подсказывает малышке, что она вряд ли уже попадёт хоть на один земной молебен. Погладив спутанные волосы умирающей принцессы и оставив немного укрепляющего бальзама – скорее родителям, чем ей, – я вышел на крыльцо и едва удержался от того, чтобы привалиться к деревянной опоре. В горле стоял ком. У меня не было врачебных неудач очень, очень давно. Эти две – с юным часовым, с малюткой – усугублялись тем, что я не смог и побороться за ускользающие жизни. Я лишь смотрел, притом даже не видя; мне будто завязали глаза, и давящую повязку бессилия я осязал на своей раскалывающейся голове. Она на мне и ныне.
Капиевский вскоре присоединился ко мне на улице и аккуратно притворил дверь, – провожать нас, разумеется, не вышли. Не говоря, мы прошли вдоль дома ко второй, докторской половине, и там я опять понуро остановился. Капиевский пристально посмотрел мне в глаза. Там не читалось упрёка, одна затравленная обречённость. «Вы ничего не можете, вы и ваша Вена, а впрочем, я не удивлён» – всё, что мне предназначалось.
– Я слышал, – пробормотал он, кашлянув, – что она вам нашептала.
– Про… – я мучительно разгонял туман в рассудке, – какую-то…
– Айни. Я называл вам это имя вчера. Дочурка швеи, умерла недели полторы назад, а болела так же. У нас, правда, поговаривают… – доктор понизил голос, – будто муж матери девочку поколачивал, да и не только поколачивал… – Поняв подтекст, я с ужасом скривился. – Так что странное было дитя, неприкаянное, диковатое. Знаете, она будто не против была умирать. Я говорю ей тогда: «Ты не бойся». Она смотрит и… «Не боюсь. Это вам будет страшно». Бесёнок был тот ещё… – Он тепло усмехнулся. – Жалко… Её жена моя, язва немецкая, так любила, и я любил… знаете, какая ей больше всего нравилась сказка? Там Огненный Змей лики мертвецов надевал и по домам их близких ходил. Все дети боялись, а Айни нравилось! – Его заплывшие глаза вдруг заблестели от слёз.
– Вы ещё говорили, раны на шее были? – стараясь не замечать этого, уточнил я.
– Да. – Теперь он сосредоточенно глядел вперёд, на частокол. – С ними хоронили.
Я опять вспомнил вчерашнее возвращение – бегом, по-заячьи! – в «Копыто». Даже в безветрие это вызвало озноб. Мои нервы, решил я, совсем сдали, и то ли ещё будет. Пора самому начать пить собственные бальзамы, иначе в Вену меня повезут, лишь чтобы подвергнуть соответствующему лечению. Как можно небрежнее я поинтересовался:
– А сегодня ночью вы ничего подозрительного не слышали? Или ещё кто-нибудь?
Капиевский тоже поёжился, растёр покрасневшие руки и мотнул головой:
– Ночью тут лучше не слушать, да и не смотреть. Я не верю в вампиров, а всё равно обычно хлебну крепкого и…
«Неверюневерюневерю». Это напоминало заклинание. Заклинание или самообман. Я невольно взвился и забыл о том, что обещал себе вчера, повысил голос:
– Вы говорите, что не верите, уже не первый раз!.. – Я запнулся и повёл носом. – Но ваше поведение выдаёт обратное, а проём вашей двери натёрт чесноком. Почему?
Ненадолго повисла тишина. Я досадливо топнул по хрусткой белёсой траве.
– Смеётесь надо мной? – беззлобно, ничуть не смутившись, а только устало вздохнув, спросил Капиевский. – Милости прошу. Сам иногда смеюсь.
Я ответил отрицательно. Мне перестало быть смешно, потому что улыбавшаяся мне с частокола, облизывавшаяся окровавленная девочка – то ли красавица, то ли чудовище, – была похожа на куклу. Ту самую, которая осталась лежать в детской комнате с задёрнутыми шторами. Принцесса. Там, не среди нас.
– Пожалуйста, постарайтесь решить вопрос вашей веры поскорее, вы можете мне пригодиться, – бросил я, уже собираясь уходить.
Выпад не достиг цели – я снова налетел на человека, готового мне противостоять. Капиевский, поднявшийся на крыльцо, расправил плечи, подкрутил правый ус и остро глянул на меня сверху вниз.
– А вы-то точно решили?.. Не пора ли задуматься, хотя бы ради детей?
Я мрачно промолчал.
– И знаете… мы как-то надеялись, что это вы нам пригодитесь. – Он, не отводя взгляда, положил массивную ладонь на дверную ручку. – Поучимся у вас, послушаем… Не хотелось
