Отравленные земли - Екатерина Звонцова
– Лакейства… – повторил он и прикусил губу. – Вот как вы видите статусность.
Колеблясь с ответом, я приглядывался к помощнику Мишкольца и пытался определить возраст. В приёмной у меня с этим не заладилось – не то из-за его в буквальном смысле накрахмаленности, не то из-за надменности. Я, несомненно, понял, что передо мной человек молодой; старше Бесика, но младше, например, встреченного в пути англичанина. Двадцать пять? Вспомнилось услышанное вчера – о столичных мечтах Маркуса и о том, как поступает с ним Лягушачий Вояка. Сколько он уже так?..
– Вам, наверное, смешно, – с грустью проговорил вдруг Маркус. Он тоже пытливо смотрел на меня. – В приёмной я ведь не думал, что вы правда пожмёте мне руку.
– Зачем же вы её протягивали? – пряча мирную насмешку, уточнил я.
– Решил вас проверить. – Голубые глаза блеснули из-под довольно тяжёлых век.
Мальчишество, подумалось мне. Всё-таки года двадцать три, не больше… возможно, просто ранняя карьера. Скорее всего, такой безалаберный руководитель, как Мишкольц, сразу вцепился в эту умную голову, поняв, сколько задач можно туда вместить.
– И как, я прошёл проверку? – поддразнил я, но Маркус, не без лукавства на меня глянув, вдруг вкрадчиво продекламировал:
Бывают мухи даже в молоке;
Бывает, ангел надевает робу;
Бывает, плод Господний точит червь;
Бывает гром в хорошую погоду;
Бывает, и деревья горько плачут;
Бывает в жизни бег и жизнь в бегах;
Бывает, и бездельник что-то значит;
Бывает всё… но где найти себя?[26]
Я без труда узнал необычную балладу. Текст, правда, несколько отличался от привычного варианта, но был даже более метким и парадоксальным.
– Франсуа Вийон? – всё же уточнил я с улыбкой.
– Поэт, путешественник, несостоявшийся висельник и большой оригинал, – кивнул Маркус. – И никто лучше него не дал понять, что судить по первому впечатлению очень сложно, да и второго бывает мало.
– Чей перевод? – заинтересовался я, мысленно повторяя понравившиеся строки.
Маркус вдруг потупил глаза, и я убедился: тут двадцати пяти ещё нет.
– Ваш, что ли? – с некоторым даже недоверием уточнил я, и он кивнул, пробормотав намеренно небрежно:
– Знаю, несолидное занятие. Но мне тоже необходимо как-то отдыхать, а французский язык я знаю в совершенстве. Я ведь очень рассчитываю, что однажды уеду в лучшие края.
Вот он и сказал об этом прямо, и пришлось изображать неведение. Тут же я осознал одну любопытную вещь: «породистая дворняжка» не гнушалась просить протекции у непосредственного начальства, но совершенно не заискивала передо мной. Во время аудиенции Маркус держался, иначе не скажешь, нахально, а сейчас нейтрально; кроме поклона не выказал подобострастия. Откровенно говоря, это радовало; в Вене меня осаждали прихлебатели, расточавшие любезности только ради знакомства с кем-то августейшим или мелкой услуги. Здесь же уже второй недовольный положением юноша – поначалу Бвальс, теперь Маркус – явно презирал столь лёгкий путь. И именно это наводило меня на мысль по возвращении замолвить за обоих слово, если, конечно, они не доставят каких-либо неприятностей и не разочаруют меня.
– Для человека, чья голова постоянно занята серьёзными думами и делами, нет ничего лучше несолидных хобби, в разумных, конечно, пределах, – возразил я. – У меня вот, к примеру, их нет; в основном мои увлечения связаны с работой: читать о болезнях и подобное… – Маркус слушал с интересом, но углубляться я не стал. – А ваш перевод, к слову, великолепен.
– Благодарю, – отозвался он и всё же слегка поклонился, но то был скорее актёрский жест. Одновременно по некоторому напряжению мышц его вытянутого лица я догадался: только что он зевнул, героически не открыв рта и не зажмурив глаз. Изумительное искусство, которое сам я оттачивал на первых совещаниях и которое до сих пор меня выручает. – Что ж, если у вас нет новых вопросов или каких-то нареканий, вынужден откланяться. Длинный день, хотел бы либо отдохнуть, либо разобрать прошения…
– Разумеется, – кивнул я. – И я советовал бы вам отдых, потому что, когда я начну работать более продуктивно, вам не поздоровится…
Он, отступивший было и начавший поправлять парик, остро на меня посмотрел.
– Что вы имеете в виду? – в интонации, только что мягкой и человеческой, опять проступила выхолощенная накрахмаленность, а двадцать три обратились в грозные сорок.
– Всего лишь мои непрерывные отчёты и, вероятно, вопросы! – поспешил уверить я, опять на себя досадуя: расточать такие угрозы человеку, едва живому после рабочего дня.
– О, без малейших проблем. – Маркус, возможно, тоже смущённый своей резкостью, энергично закивал. – Буду ждать этого. До свидания!
На том мы и расстались; удалился он быстро, прямо и бесшумно. То, что шёл он пешком, подкупало, впрочем, вероятно, его дом просто располагался где-то неподалёку. Интересный всё-таки юноша: такие строгие манеры и такое очаровательное увлечение, лёгшее на бесспорное чувство языка и ритма. «Бывает в жизни бег и жизнь в бегах…» Надо будет как-нибудь попросить у него полный текст этой длинной баллады.
Пока я глядел Маркусу вслед, ожидание моё завершилось. Отворились массивные двери часовни, послышались голоса. Последние прихожане, вывалившись на крыльцо, попрощались с Рушкевичем, и он остался один – высокая фигура в чёрном, шатающаяся от ветра. Я окликнул его. Юноша, узнав меня, кивнул, пообещал подойти позже и опять скрылся под сводами. Минуты через три он наконец спустился по широким ступеням и пересёк площадь. К этому времени с неба снова противно заморосило, и я гостеприимно открыл перед ним дверцу кареты.
– Ну наконец-то я вас поймал. Забирайтесь, не стойте под дождём. Я хотел предложить вам со мной поужинать, вы мне как раз нужны.
Рушкевич, вздрогнув и кинув на меня настороженный взгляд из-под упавших, уже начавших намокать прядей, тут же отвёл глаза.
– Простите, но вынужден отказаться. Я успел обзавестись продуктами, точнее, мне их занесли неравнодушные соседи, и я не хотел бы…
Я запоздало осознал, что не думаю о его очевидной, естественной для положения ограниченности в средствах, и поспешил исправиться так, как счёл наиболее правильным:
– На поездку казначеи мне выдали средств больше, чем я мог бы потратить, живя месяц в Праге и еженощно ходя по кабакам. Поэтому я, разумеется, всё оплачу.
Я промахнулся. Рушкевич совсем смутился и пробормотал:
– Да? Тогда лучше бы вы пожертвовали эти деньги нашим сиротам и вдовам или на обустройство госпиталя… мы давно думаем о госпитале при церкви.
Замечание было здравым и потому даже не задело меня. Я уже сделал вывод: более всего, помимо внимания властей, Каменной Горке не хватает денежных вливаний. И, кстати, что-то подсказывает мне, что часть их стоит поискать в карманах Лягушачьего Вояки, когда он объявится. Как там сказал Маркус? Его непосредственный начальник порой «развеивается» в Париже?
– Это непременно случится, обещаю. И не только это. Мои представления о вашем городе и его бедах, скажем так, значительно расширились.
Бесик молчал, не двигался и едва заметно дрожал. Если сегодня ночью он был в гарнизоне, днём проводил службы, успел побывать у маленькой принцессы и наверняка не только у неё, – неудивительно, что его знобило от недосыпа и усталости. Так недолго и слечь. Я покачал головой и распахнул дверцу шире.
– Ну же. Не стесняйтесь. Тем более… – я постарался улыбнуться, – разговор важен, мне необходима ваша… назовём это консультацией. Вы, конечно, можете и сами пригласить меня к себе, тогда я просто закажу из «Копыта» несколько блюд и что-то горячительное, и…
Тут он покраснел – это хоть немного оживило впалые щёки – и кивнул. Края рта дрогнули в слабой улыбке.
– Боюсь, проще мне вас послушаться. Едемте.
От моего внимания не укрылась нетвёрдость, с которой священник залезал в карету, но я не решился предлагать помощь, а лишь сразу накинул ему на плечи плед, а на колени бросил пёструю, вышитую золотом подушку, которую друзья недавно привезли мне из магазина индийских товаров в Лондоне. Она была щедро украшена слонами и какими-то экзотическими растениями;
