Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
– Сиди, Александр, – осадила его мать. – Ты уже пьян безмерно. Я сейчас сама спущусь и угощу его. А вернусь – объявлю свою волю.
– Тоже нам государыня выискалась! – проворчал про себя судейский.
«Может, тот мерзавец в кутузке и не собирался красть у меня письмо бразильца? – подумал капитан, когда Марья Ивановна ушла кормить арестанта. – Может, он случайно на меня лестницу в темноте опрокинул, а я письмо и обронил? Так, видать, и было. Иначе почему у него на портсигаре дарственная надпись от товарищей по Якутской ссылке? Политический, да из Парижа… Нет, письмо ему было не нужно. Ему был нужен я. Откуда же они узнали, что я в Лиге состою? Завтра сдам мерзавца Его Высочеству. Может, награду какую получу. Хотя бы рублей пятьдесят. Лишь бы только не орден. Год назад я получил Анну 2 степени, теперь по порядку должен Владимира четвертой… В следующем году мне дадут его за выслугу, стало быть без взноса. А если сейчас вне очереди, сорок рублей вынь да положь, да еще сам крест двадцать рублей…»
– Ох, Вера, не случайно вам всякие страсти нагадались! – объявила Мария Ивановна, вернувшись с дочерью обратно. – Мне городовой арестантскую открыл, а арестант уже песен не поет, сидит тихо. Я к окошку подошла, калач арестанту протягиваю, а у него в темноте не лицо, а чисто свиное рыло! Я ему «С Рождеством Христовым» говорю, а он мне: «Хрю, хрю», схватил калач и убежал.
Она перекрестилась.
– Не знаю я такого слова «хрю-хрю» по-французски, – заметил судейский. – Может «фру-фру»? Что же ты, Вера, не рассказала, что вы с матушкой себе нагадали?
– Жениха она себе нагадала, какого-то чиновника в мундире Межевого ведомства.
– И чего ж тут страшного? – спросил пристав. – Приличная партия.
– Так он не просто в мундире был, а с рогами на голове!
– Вполне обычное явление в супружестве, – пожал плечами судейский. – Не теряйся, Верунчик!
– А еще у него из-под полы мундира торчал ослиный хвост! – сказала Марья Ивановна. – И говорил он Верочке, что ждет новая беда всю нашу семью!
– Бог с вами, матушка, с вашими суевериями, – махнул рукой Сергей. – Переходите лучше к делу, а то братец уже на стуле едва держится.
За дверями раздался шум, и донесся голос старшего сына судейского: «Маша, Женя, идите сюда! Сейчас дядя Саша харей в бланманже упадет… Вот сюда, Женечка, смотри, глазом прямо в скважину. Видишь своего папеньку?»
– Ну что ж, дети мои, я долго думала, и вот вам мое слово, – громко объявила генерал-майорша. – Я знаю, что более всего нуждается из вас Александр, ибо служба гвардейская дорога, да еще адъютантом при штабе Гвардейского корпуса. Требуется прилично содержать себя, да двое детей, из которых один в кадетском корпусе.
– Сс-сс-семьдесят рублей, матушка, му-ммундир ему, – сказал капитан. – Каждый год растет-с, мм-маленький ублюдок.
– Я понимаю, что нужны всегда мундиры первого срока, и шитье золотое да серебряное, а не мишурное. И лошадь, и корма для нее… А жалование-то, поди, все на букеты полковым дамам уходит…
– Ну, м-маман, мы все-таки не в кавалергардах, у нас в Семеновском кое-что от жалования остается… – добродушно сказал капитан, уже мысленно произведя калькуляцию и высчитав ежемесячную прибавку к жалованию от наследуемой суммы, а также составив список первоочередных покупок.
– Однако Александр женился на дочери интендантского генерала из выкрестов, об Иване и говорить нечего, а Сергей и вовсе в адвокатуру хочет, где на адвокатах просто клейма ставить негде! Не хочу я, чтобы моими деньгами жидовские капиталы приумножались!
– Существеннейшее прибавление к еврейским капиталам, матушка, – ухмыльнулся судейский. – Господину Ротшильду как раз не хватало ваших десяти тысяч до миллиарду доложить.
– А посему, – перебила генеральша младшего сына, – все десять тысяч с процентами на день моей смерти я завещаю Вере, так как ей замуж надо выходить и приданое для того надо иметь.
– Драздвуйте, а мне? – подал голос со своего табурета Макаров.
– Ах, Лешка, совсем про тебя забыла со злости, – простодушно всплеснула руками Марья Ивановна. – Тебе я отказываю 300 рублей.
– Да чтоб вы сдохли, мамаша! – выговорил ошеломленный капитан.
– Тебе-то теперь что с того? – хмыкнул младший брат. – Тебе все равно ничего не достанется.
26 декабря 1892 года, суббота
В доме Полюстровского участка, в этом пригородном храме незыблемых самодержавных основ, с самого раннего утра царил подлинно русских дух: смесь запахов сырых валенок и кожаной амуниции, махорочного дыма, рождественской елки на втором этаже и кислого запаха давленых клопов из кутузки, в который из щели под дверью казармы, где оглушительно храпели упившиеся вчера до положения риз городовые, подмешивалась мощная струя перегара, а из открытой кухонной двери тянуло квашеной капустой.
В огромном чугуне, кипевшим на кухонной плите, варился нечищеный картофель. Рядом на гигантской медной сковороде тушилась капуста на весь Полюстровский участок. В углу рядом с окном возвышалась составленная из грязных фарфоровых тарелок Вавилонская башня, с которой кухарка Настасья снимала по одной тарелке и яростно швыряла в грязную воду в старом свином корыте.
Внезапно в стенку, отделяющую кухню от арестантской, раздался сильный стук.
«Кто ж это там? – удивилась кухарка. – Вроде вчера арестанта в дальнее отделение посадили, оттуда до стенки кухни не дотянешься.»
Кухарка накинула шаль, обдернула подоткнутый подол и выскочила в коридор. Вернулась Настасья вместе с приставом. Пристав был в заблеванном парадном мундире и с опухшим лицом. В руке он нес, держа за ногу, большую куклу, которая волоклась фарфоровой башкой по полу.
– Настасья, где тут у нас огурцы? – спросил он, подошел к бочонку, взял ковш для воды и зачерпнул рассолу. – Какой дурак запер меня в кутузке? Узнаю – убью!
– Так вас, Иван Александрович, еще с вечера туда занесло? – удивилась Настасья. – То-то мы всю ночь вас по всему участку разыскивали и нигде найти не могли. А Нефедьев вас даже из нужника косовищем доставал…
– Что за черт! Я еще и в нужник упал?
– Вы же знаете, Иван Александрович, Нефедьева! Ему чего только не померещится!
– А Ольга где?
– Она, как Марья Ивановна ко сну с Верой отошли, в спальне вашей на ключ заперлась и более не выходила.
– Хорошо же я вчера укушался после мамашиного кунштюка с завещанием, – сказал Сеньчуков. – Ничего не помню. А это что?
Пристав показал куклу в заплеванном розовом платье.
– Это вы дочке под елку положили.
Сеньчуков опустил куклу головою вниз в корыто с посудой и энергично прополоскал ее.
– Извини, Настасья, – сказал он и зашвырнул куклу на дрова у печки. – Вскипяти мне воды, умыться надо. Где Нефедьев?
– Спит, где ж еще!
– Разбуди его, дай стакан с водой подержать. Если руки не трясутся, пусть наверх приходит меня побрить.
Сеньчуков выбрался из кухни и, шатаясь, спустился во двор, направляясь в нужник. Метель яростно набросилась на новую жертву, норовя свалить пристава с ног. Вернувшись в участок, он спросил:
– Братец уехал?
– Как же, уехал! Семейство его да судейский уехали, а он с вами сперва наверху пил, а потом полночи по участку шастал, всех встречных за грудки хватал и кричал: «Березовский, возьми меня, отдамся без слов!» А потом куда-то завалился…
– Арестант все еще в кутузке?
– А что, нету?! Может его случайно с вами поменяли?
– Нет… Там он, помню, мы с ним и Нефедьевым две бутылки выжрали… Француз, француз, а пьет по-русски, не хуже нас. А Нефедьев тоже трезвенником прикидывался! Скажи ему, пусть француза отпустит. И даст ему чего-нибудь пожрать, а то замерзнет по пути в город, хлопот потом не оберешься.
Настасья растолкала Нефедьева и сообщила ему указания пристава. Стакана в руке тот удержать не сумел, но арестанта отпер.
– Я ж говорил, что вас отпустят, – объявил он Артемию Ивановичу, поворачивая ключ в замке. – Пристав даже велел вас накормить, прежде чем под зад коленом. Так что ступайте на кухню. И не забудьте про меня в Департаменте сообщить все, как есть, на вас последняя надежда.
Артемий Иванович проследовал на кухню и заглянул в дверь.
– Хозяйка, пусти косточки погреть, совсем я в вашей кутузке закоченел.
– Что ж, погрейся там, у порога, – сердито сказала Настасья. – Сейчас капусты дам. Разве мы нехристи какие, чтобы в светлый праздник Рождества человека крещеного на метель голодного выставлять. А вот с пяти утра в праздник у плиты держать – это по-христиански!
– А пристав-то сам где? – спросил Артемий Иванович, садясь на табурет.
– Иван Александрович к себе в кабинет пошел отдыхать. Ты не знаешь, как он в кутузке оказался?
– Так он ко мне ночью с бутылкой пришел. С двумя. Нефедьев ему дверь ко мне открыл, да так с нами и остался сидеть. Видать, он-то нас с приставом и евоной куклой и запер. А пристав у вас душа-человек. На охоту звал. На медведя. Мы, говорит, его на рогатину возьмем!
