Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
– Ну, мало ли, о чем можно шушукаться! Мы вот тоже тут с тобою шушукаемся.
– Так мы оба как раз по секретной части состоим. А им-то чего таиться? И не только от меня, но и от пристава нашего. Они по первости к себе пристава-то с женой пригласили, а тот меня взял с собою шубу ихнюю с шинелью подержать – вешать их в трактире брезговали, – а когда их высокоблагородие с мадамой обратно в участок ушли, я остался, чтобы через замочную скважину послушать. Они, словно карбонарии какие-то, секретные списки доверенных лиц составляли! А еще я узнал, что они себя Свято-Владимирской доброхотной лигой называют!
– Может они благотворительностью собираются заниматься. Втайне от ведомства императрицы Марии.
– Да какой же благотворительностью, когда тому, кто эти списки писал, велели все уличающие в заговоре бумаги в случае ареста съесть!
– Уф, – сказал Артемий Иванович. – На трезвую голову и не разберешься.
– А я вам сейчас бутылочку принесу, в честь праздника. А вы мне ваш адресок оставьте-с, я вам рапорты тайные буду присылать, ежели что.
– Адресок захотел! А если тебя пытать будут? Человекус ты ненадежный, с потрохами выдашь. Ты мне лучше до востребования пиши.
– На фамилию, или на предъявителя чего?
– На предъявителя, – Артемий Иванович вынул портмоне, сунул туда нос и разразил отборной бранью. – Сволочи! Сорок рублей моих забрали! Ну ладно, отольются кошке мышкины слезки!
И мышка почесала хвост пятерней.
– Дай три рубля, – сказала она. – Ты номер перепишешь, а я по ним получу.
– Не могу-с, – сказал Нефедьев. – Самому нужно.
– Ну уж рупь одолжи. Как тебя отсюда выпустят – отдам.
– Эх-хе-хе, – тяжело вздохнул Нефедьев и полез в кошелек. – Только обо мне завтра не забудьте!
* * *Двери из сеней в гостиную распахнулись, и дети с визгами бросились к нарядной елке. Пристав удовлетворенно хмыкнул, когда дочка, совершенно забыв про мамашу и сияя от счастья, достала из коробки красивую фарфоровую куклу в розовом платье, за которой он специально посылал в город Нефедьева.
– Зачем мне этот глобус, – ныл рядом с ней кадетик, старший сын капитана. – Я же барабан просил!
– Ничего, ничего, Женечка, – утешала его капитанша. – Глобус тоже полезная вещь, круглая. На ней всякие страны разные нарисованы.
«Стоил рублей пять наверное, – подумал капитан. – А мне взаймы не дал. Ведь по-родственному просил…»
– А Бразилия на ней нарисована? – внезапно спросила Ольга Иосифовна и взяла у кадета глобус из рук.
Она крутанула шар, и перед ней замелькали рыжеватые континенты и бледно-голубые моря, пока, наконец, он не остановился к ней боком с надписью «Великий океан».
«Если с бразильцем выгорит, 300 рублей получу», – вспомнил капитан.
– Айн момент, Олечка, – сказал он. – Вот она, Бразилия.
И заговорщически подмигнул ей, отчего лицо приставши перекосило от ненависти.
– Дядя Саша, а где тут Румыния, в которой вас ядром по мягкому месту шлепнуло? – с папиными интонациями спросил сын судейского.
– Дети мои! – поспешила привлечь общее внимание генерал-майорша. – Пусть мои невестки и внуки со внучками остаются пока в гостиной у елки, а мы вернемся в столовую, где я должна объявить вам нечто важное. Иван, позови Макарова тоже. Посидит у дверей на стуле.
«Интересно, сколько мне за службу полковник Секеринский заплатит? – рассуждал капитан, пристроившись, пока суть да дело, к графину с водкой. – За прошлый месяц двадцать рублей выдал, да еще с разговорами. Что ж мне, самому заговоры выдумывать? Эх, надо было сразу после войны не на рабинович-апостоловских капиталах жениться, а к Березовскому пристраиваться, пока в пайщики звал… Вон как теперь процветает! Комиссионер военно-учебных заведений, собственный склад книг имеет, каталог издает… А я помню, как он умолял за 30 копеек помочь ему мишень начертить…»
Тем временем пристав сходил за делопроизводителем, и Мария Ивановна открыла собрание.
– Итак, деточки мои неблагодарные, – сказала она, – хочу я сообщить вам, что два дня назад мы с госпожой Ефимовой по рукам ударили и заключили купчую на дом мой в Гатчино на Бульварной улице.
– Это где ж вы теперь, мамаша, проживать собираетесь? – озабоченно спросил судейский.
– Там же, где и жила. Просто за десять лет, что прошли с тех пор, как стало Гатчино царской резиденцией, стоимость этого дома утроилась, и пришло время обратить его в капитал, ибо ходят у нас в Гатчино слухи, что такая благодать долго не продлится и Государь весьма нездоров.
Все присутствующие осенили себя крестным знамением.
– Таким образом, продала я дом за десять тысяч рублей, что составляет с грядущими процентами единственное наследство семьи Сеньчуковых. И каковые положены мною в банк и будут включены в мое завещание.
– Ну, так огласите же скорее завещание. Уж поздно, по домам ехать пора.
– Вы, маменька, проживете еще сто лет, – сказала Вера.
– В аккурат до тысяча девятьсот девяносто второго года, маменька, – сказал судейский. – Так что это нам еще вас в духовной поминать придется.
«Братец живет непростительно хорошей жизнью, – думал о своем капитан, не особо прислушиваясь к разговору. – Ходит себе в зипуне да в своих мягких китайских сапогах с обмотками, ни тебе забот о парадных мундирах всех сроков, ни разорительных визитов к Нордштрему… А стол-то какой! Все с рынка, и все задаром! У «Данона» нет такой спаржи на Рождество! Попы сами в гости ходят, только что красненькую не приносят… Понятно, что доходы на Рождество здесь не те, что прежде в Рождественской части были, так у меня и таких нету. Скугаревский вот вместо наградных драндулей обещал, значит, так и будет – эта оглобля упрямая… Рассчитывал на сорок, на пятьдесят – получу двадцать… Хорошо хоть, у этого фальшивого француза 40 рублей изъял … А если Государя взаправду убьют либо сам помрет – мамаша-то зря дом продавать не станет, – так в гвардии непременно новую форму введут, опять все мундиры шить придется, да с галунами или еще какими фижмами… Ах, Скугаревский, гад, напоил – сапогов-то я дома не переодел! Чем бы их смазать, чтоб не задубели? Сапоги-то американской лакированной кожи! Девятнадцать рублей! Как раз все наградные и уйдут. И еще рупь с горя напиться. За что я на войне кровь проливал?
Он вспомнил турецкое ядро, и вправду уже на излете стукнувшее его по заднице.
«И почему все и всю жизнь у меня через зад? Даже орден боевой и тот через зад заработал! Уж лучше бы в голову стукнуло, не мучился бы так!»
– Нельзя ли, маменька, сколько-нибудь вперед? – спросил капитан, осушив очередную рюмку.
– Да ты что ж, белены объелся? Неблагодарный! Я же еще жива!
Судейский улыбнулся и сказал ехидно сестре:
– Как это у г-на Достоевского, Верочка? «Неблагодарный сын! Ты растерзал мои внутренности!» – «Да чем же я, маменька, растерзал ваши внутренности?» – «Растерзал! Растерзал! Он еще и оправдывается! Mes entrailles, mes entrailles!»
– А ты, Сергей, не ехидничай, – возвысила голос генерал-майорша. – Вмиг наследства лишу!
«Господи, какие они все мелочные и убогие… – подумал капитан и налил себе водки. – Монархия в опасности, жалование нищенское, меня самого того и гляди убьют, а они делят незнаемо что… Процентов с этого капитала на каждого по сорок рублей в год, на них даже шинель новую не купишь. Мамаша и вправду всех еще пережить может, ей-то что – за ошибки в сенных ведомостях драндулей на навешивают, письма смертельно опасные не похищают…»
Ему вспомнился разговор, произошедший сегодня с тестем, генерал-майором в отставке Рабинович-Апостолом. «Казна, знаете ли-с, не бездонный карман, – заявил ему тесть после присущих светлому празднику поздравлений. – Приходится себя ограничивать. К тому же времена справочных цен ушли в прошлое-с. Вы в минувшем месяце брали, и еще раз летом после лагерей, и весной два раза, да с того Рождества за вами долг, а внучку мне так и не родили.» На жалкие оправдания капитана, что такое со многими бывает, тесть ответил просто и круто: «Что-с? Со многими бывает, но все, представьте себе, отдают-с.»
Стук в дверь прервал поток его мыслей. Открыл Макаров, сидевший у дверей на табурете.
– Что там, Алексей? – спросил пристав.
– Говорят, что арестант буйства чинит, «Марсельезу» по-французски запел.
– При твоем отце, Иван, в Рождество арестантам непременно угощение полагалось. Калачи какие-нибудь или еще что.
– Калачей ему! – передразнил маменьку капитан, которого совсем развезло от трех или четырех выпитых подряд рюмок. – Драндулей ему надо рождественских, а не калачей, да в харю! Пойду, дам.
– Сиди, Александр, – осадила его мать. – Ты уже пьян безмерно. Я сейчас сама спущусь и угощу его. А вернусь – объявлю свою волю.
– Тоже нам государыня выискалась! – проворчал про себя судейский.
«Может, тот мерзавец в кутузке и не собирался красть у меня письмо бразильца? – подумал капитан, когда Марья Ивановна ушла кормить арестанта. – Может, он случайно на меня лестницу в темноте опрокинул, а я письмо и обронил? Так, видать, и было. Иначе почему у него на портсигаре дарственная надпись от товарищей по Якутской ссылке? Политический, да из Парижа… Нет, письмо ему было не нужно. Ему был нужен я. Откуда же они узнали, что я в Лиге состою? Завтра сдам мерзавца Его Высочеству. Может, награду какую получу. Хотя бы рублей пятьдесят. Лишь бы только не орден. Год назад я получил Анну 2 степени, теперь по порядку должен Владимира четвертой… В следующем году мне дадут его за выслугу, стало быть без взноса. А если сейчас вне очереди, сорок рублей вынь да положь, да еще сам крест двадцать рублей…»
