Мертвая сцена - Евгений Игоревич Новицкий
На руку мне играет еще и то, что Всеволод Савельевич не верит ни одному слову У. И вообще У. ему категорически неприятен (да и кому он, спрашивается, приятен?). Мне же Всеволод Савельевич очень сочувствует — и не сомневается ни в чем из того, что я ему наплела.
Конечно, У. теперь денно и нощно будет настаивать на том, чтобы ему устроили еще одну очную ставку. А Всеволод Савельевич будет всячески противиться этому и только приговаривать: «Успокойтесь, Носов! Вас уже опознали». Но, возможно, еще один шанс для опознания У. все-таки будет предоставлен. И тут перед ним встанет мучительная проблема выбора. Кто тот человек, который придет, посмотрит на У. и скажет: «Это Устин Уткин»? Конечно, У. может назвать любого из своих знакомых. Как бы плохо к нему ни относились, резонов не опознать его все-таки не может быть ни у кого, кроме меня. Но У., повторяю, сейчас в панике. К тому же я обманула его ожидания. Он думает, что после моего предательства уже ни в ком не может быть уверен. К какому же свидетелю ему обратиться в такой ситуации? Я уверена, что знаю, к какому именно. Родственников у У. нет. Члены всех съемочных групп, с которыми У. работал, его ненавидят. И он об этом прекрасно знает. Он ведь даже наслаждался тем, что его ненавидят. Не раз и не два с восторгом говорил мне:
— Алла, ты ведь заметила, какая у них у всех ко мне ненависть?!
— Еще бы не заметить, — угрюмо отвечала я. — Только чему здесь радоваться?
— Ты ничего не понимаешь, — отмахивался У. — Ненавидят значит уважают.
— Обычно говорят «боятся значит уважают».
— Так они к тому же и боятся, — самодовольно парировал У.
Тут он заблуждался. Никто перед ним никогда не трепетал. Просто он труднопереносим в общении и работе. У него прескверный характер, он груб и несправедлив. Ненавидеть за это можно, но уж не бояться.
Как бы то ни было, У. в своей теперешней ситуации едва ли захочет обратиться хоть к кому-то из тех, с кем он когда-либо работал. К кому же еще? Окажись я на его месте, я бы, пожалуй, потребовала вызвать директора того учреждения, в котором служу. Когда высокопоставленный человек подтверждает чью-то личность, его показаниям трудно не поверить. У. наверняка уже пришло это в голову. Но ему приходится учитывать еще то, что директор «Мосфильма» Сурин его тоже ненавидит. То есть не совсем так. В данном случае слово «ненавидит» прозвучало бы слишком громко. Сурин просто-напросто относится к У. с нескрываемой неприязнью. И я уверена, что У. нипочем не захочет перед ним унижаться. А если Сурин заявится к следователю и обнаружит там У. в его теперешнем жалком виде, это будет громаднейшим унижением для последнего.
Так что остается только одна фигура, на которую У. может возложить миссию его собственного опознания. И фигуру эту зовут Фигуркин. Да, Фридрих Фигуркин. Тот самый коллега У., с которым он регулярно общается и при этом открыто его презирает. У. абсолютно наплевать на Фигуркина и все с ним связанное: его мнения, чувства, его работу и жизнь. Перед Фигуркиным У. готов будет предстать в любом, самом унизительном положении. Даже в тюрьме У. будет чувствовать себя перед ним королем. При этом У. искренне считает, что Фигуркин обязан ему по гроб жизни. Если добавить к этому фигуркинские мягкость и слабохарактерность, станет понятно, что более удачного свидетеля для У. нет. Как будто бы нет. У. явно не придет в голову, что я могу сделать из этого «удачнейшего» свидетеля совершенно «неудачнейшего». И помощью мне здесь будут все те же личные особенности Фигуркина: его слабохарактерность, податливость и т. д. Завтра же займусь им и завербую.
В успехе я не сомневаюсь.
12.5.62
Все получилось! Фигуркин завербован. Сделать это оказалось сложнее и неприятнее, чем я думала, но теперь, слава богу, разговор позади. Фигуркин будет лжесвидетелем против У. И в мою, соответственно, пользу.
Сегодня я нашла его на «Мосфильме» и сказала, что у меня к нему конфиденциальный разговор. Мы уединились в монтажной, где Фигуркин с грехом пополам заканчивает вторую свою картину. Я, кстати, была удивлена, что только вторую. Со слов У. выходило, что он помог Фигуркину «привести в божеский вид» едва ли не пять-шесть кинофильмов.
Мы сели перед штабелями банок с кинопленкой, и я начала свою вербовку:
— Фридрих, ты, конечно, слышал о том, что случилось с У.?
Он закатил глаза и вздохнул:
— Да как же, как же… Такое горе, такое несчастье… А похороны ведь уже были? — внезапно спросил он.
— Были, — кивнула я. — Восьмого числа еще.
— Я хотел прийти, — смущенно забормотал Фигуркин, отводя глаза, — но, понимаешь, такие дела были…
— Не трудись объяснять, — перебила я. — На похороны вообще никто не пришел.
— Как?! — ахнул Фигуркин.
— Так, — сказала я. — На похоронах У. присутствовала только я одна. Единственная.
Это была святая правда. За исключением того, что в гробу лежал никакой не У., а мой любимый Нестор. И об этом тоже предстояло сейчас узнать Фигуркину.
Старательно скрывая изумление от моих слов, Фигуркин сделал попытку участливо дотронуться до моей руки, но на полдороге остановился и только пробормотал:
— Мне очень жаль, Алла.
Я с сомнением покачала головой:
— Тебе действительно жаль, что У. больше нет?
— Конечно, конечно, — закивал Фигуркин.
— Ну а если я тебе скажу, что У. не умер?
Он побледнел и отшатнулся, а затем пролепетал:
— Зачем так шутить, Алла? Это как-то… не так.
— Я не шучу, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — У. не убит. Он жив!
На Фигуркина стало окончательно жалко смотреть.
— Но тогда как понять… — только и пробурчал он и даже не договорил. Только нелепо взмахнул руками и опустил их, словно внезапно обессилев.
— Фридрих, — дружелюбно продолжала я, — по твоей реакции сейчас прекрасно видно, что тебе нисколько не жаль У. И когда я тебе сказала, что он жив, ты расстроился. Нет-нет, не говори ничего, не надо оправдываться. Просто послушай меня. Я знаю, что У. плохо относился к тебе. Относился так, как
