Рита Мональди - Imprimatur
Я летел как падший ангел, наконец осознающий предначертанное ему проклятие, и меня накрыло волной отчаяния.
Спас меня вопль, доносящийся как будто из неведомых глубин мироздания, – я вырвался из цепких объятий кошмарного сна.
Я кричал во сне. А проснувшись, увидел, что лежу в своей собственной постели, повернувшись лицом к своему хозяину, который и не думал никуда уходить. В окна вливался не яркий солнечный свет, который мне привиделся, а розовато-голубоватый, предвещающий зарю. Я продрог от колкого предрассветного воздуха и натянул на себя одеяло, уже зная, что уснуть снова мне будет нелегко. С лестницы доносился звук шагов, я стал прислушиваться – не приближается ли кто к чулану. Но потом понял, что это постояльцы, как обычно, спускаются вниз. Вот голос Стилоне Приазо, а это – отца Робледы, он справлялся о состоянии здоровья Пеллегрино у Кристофано. Предвидя, что скоро пожалует лекарь, я встал. Но первый в дверь постучал Бедфорд.
Открыв ему, я поразился, до чего бледным и измученным было его лицо, с залегшими под глазами тенями. На плечи было наброшено что-то теплое. Его трясло, ему не удавалось справиться с ознобом. Он попросил впустить его, видимо, не желая попадаться на глаза другим обитателям «Оруженосца». Я предложил ему воды и пилюли, розданные Кристофано. Он решительно отклонил их, заявив, что иные пилюли способны свести в могилу. Этот ответ застал меня врасплох, но я все же продолжал настаивать.
– Скажу тебе больше, – голос чуть было не изменил ему, – опиум и очищение от мокроты может вызвать смерть. Не забывай, негры закладывают себе под ногти яд, который убивает, коли есть хоть одна царапина. Не считая гремучих змей, да-да, я даже где-то вычитал о пауке, который выпустил на нападавшего яд такой силы, что тот надолго лишился зрения…
Я перестал что-либо понимать. По всей видимости, у него начался бред.
– Но Кристофано не станет прибегать к столь сильнодействующим средствам, – только и мог я выдавить из себя.
– …эти субстанции действуют посредством оккультной силы, – продолжал он, словно не слыша меня, – а оккультная сила – не что иное, как зеркало нашего невежества.
Я еще обратил внимание, что ноги у него подкашивались и что ему пришлось опереться о дверной косяк, чтобы держаться на них. От него исходило впечатление невменяемого человека. Сев на постель, он грустно улыбнулся.
– Помет высушивает роговую оболочку, – провозгласил он вдруг, подняв палец, словно для острастки непослушных учеников. – Если носить на шее крестовник, излечишься от трехдневной лихорадки. А чтобы справиться с припадком истерии, следует наложить на ступни соляные повязки. А вообще чтобы обучиться искусству врачевания, надобно читать не Гальена или Парацельса, а «Дон Кихота». И передай это нашему лекарю, когда увидишь его.
С этими словами он улегся на мою постель, закрыл глаза, скрестил руки на груди и перестал двигаться, только еще сотрясался от мелкой дрожи. Я бросился на лестницу за подмогой.
Здоровенный бубон в паху и еще один, чуть меньше, под мышкой: увы, теперь уже сомнений быть не могло, речь шла о чуме, и это бросало зловещий отсвет и на смерть г-на де Муре, и на странное оцепенение, в которое впал мой благодетель. У меня уже ум стал заходить за разум от невеселых дум: действует ли среди нас ловкий убийца или это все же чума?
Новость о болезни Бедфорда повергла всех в глубочайшее уныние. До следующей переклички оставался всего день. Я обратил внимание, что некоторые постояльцы стали меня избегать: конечно, ведь я общался с Бедфордом, когда его настигла болезнь. В «Оруженосце» вновь воцарилась подозрительность. Кристофано не преминул отметить, что еще вчера мы все вместе ели-пили, болтали, а кое-кто и перебрасывался с англичанином в карты. И потому никто не мог чувствовать себя в полной безопасности. Я был единственным – видимо, в силу доброй дозы юношеского безрассудства, – кто не поддался тотчас страху. Самые боязливые же, а именно отец Робледа и Стилоне Приазо, бросились на кухню за теми немногими съестными припасами, которые я достал из кладовки, а затем забились в свои комнаты, как в норы. Пришлось встать на пути отца Робледы и напомнить ему, что Бедфорд также нуждается в елеопомазании. Но на сей раз ученый иезуит не пожелал внять голосу разума:
– Бедфорд – англичанин, принадлежит к реформатской церкви, он отлучен, – оживившись, ответил он, добавив, что елеопомазание полагается крещеным взрослым, но отнюдь не детям, не умалишенным, не отлученным, не нераскаявшимся грешникам, равно как и не воинам на поле битвы и не тем, кому грозит кораблекрушение.
Тут на меня накинулся и Стилоне Приазо:
– Неужто ты не знаешь, что освященное масло ускоряет смерть, способствует выпадению волос, делает роды более болезненными, награждает новорожденных желтухой и убивает пчел, которые кружат вокруг дома больного. А что те, над кем это таинство свершилось, умрут, если пустятся в пляс до окончания текущего года? Что они должны очень долго ждать, прежде чем снова вымыть ноги? Что грешно прясть в помещении, где лежит больной, ибо он погибнет, если оставить это занятие или если порвется нить? Что он умрет, если не оставить в его комнате до конца болезни зажженной свечи?
На этом они оставили меня в покое и разбрелись по своим комнатам.
Полчаса спустя я зашел в комнату на втором этаже, куда перенесли Бедфорда, чтобы взглянуть, как он. Сначала я подумал, что Кристофано с ним, поскольку несчастный англичанин с кем-то разговаривал. Но оказалось, он один и бредит. Без кровинки в лице, с прилипшей ко лбу прядью потных волос, с потрескавшимися губами, он метался в жару.
– В башне… в башне, – бормотал он, истомленно взирая на меня.
В общем, нес всякую чепуху, без какой-либо видимой причины перечислял имена незнакомых мне людей, которые запечатлелись в моей памяти оттого, что он по нескольку раз произносил их, и они были единственными, что различил мой слух из его речи на родном языке. Особенно часто мелькало имя некоего Вильгельма, вроде бы уроженца города Оранжа, судя по всему, одного из его друзей.
Перепугавшись, как бы ему не стало совсем худо и дело не кончилось печальным исходом, я бросился за Кристофано. Но он уже сам входил в комнату, а за ним, держась чуть поодаль, Бреноцци и Девизе.
В эту минуту Бедфорд продолжал нести галиматью, на сей раз упоминая какого-то Карла, который оказался не кем иным, как королем Англии Карлом II, как о том догадался Бреноцци. Этим венецианец подтвердил, что неплохо владеет английским языком. Во всяком случае, ему удалось понять, что недавно Бедфорд побывал в Соединенных провинциях[55].
– А зачем он туда ездил? – поинтересовался я.
– Вот уж не знаю, – ответил Бреноцци, сделав мне знак молчать, чтобы не пропустить ничего из бреда больного.
– А вы неплохо владеете английским, – заметил лекарь.
– Один дальний кузен из Лондона часто пишет мне, излагая семейные обстоятельства. Да и память у меня цепкая, я много разъезжал по коммерческим делам. Смотрите-ка, ему вроде полегчало.
Больной притих. Кристофано знаками предложил нам всем выйти в коридор. Там собралось большинство наших постояльцев, которым не терпелось узнать новости.
Выйдя, Кристофано без обиняков заявил: события развиваются так неудержимо, что ему приходится усомниться в своей способности справиться со всеми свалившимися на нас бедами. Сперва необъяснимая гибель г-на де Муре, затем несчастье, приключившееся с мэтром Пеллегрино, которого никак не удается вывести из беспамятства, и, наконец, чума – в этом не приходится сомневаться, поразившая Бедфорда… Все это ввергло нашего тосканского эскулапа в полное смятение. Перепуганные, бледные, мы несколько долгих минут прямо смотрели в глаза друг другу.
Кое-кто из нас тут же предался отчаянию, другие тихо разошлись по комнатам. А кто-то накинулся на лекаря, требуя успокоить их страхи. Были и такие, что пали на пол, стеная и закрыв лицо руками. Кристофано же поспешил в свою комнату, заперся на ключ, прося нас оставить его на некоторое время в покое, дабы он мог спокойно почитать кое-какие труды и поразмыслить. Этим своим шагом он, казалось, в большей степени хотел обезопасить себя от всех нас, чем подстрекать к бунту. Наше вынужденное сидение взаперти из комедии превращалось в трагедию.
Аббат Мелани со смертельно бледным лицом также присутствовал при сцене всеобщего отчаяния. Но более других был подавлен я. Заливаясь безутешными слезами, я мысленно обращался к своему попечителю: «На кого ты нас оставил, во что превратилось твое любимое детище „Оруженосец“, кладбище, Да и только». Мне уже чудились душераздирающие сцены, которые последуют за приездом его жены, когда она своими глазами узреет дела жестокого рока, не пощадившего никого и ничего. Так я сидел перед комнатой Кристофано и горько-горько плакал, закрыв лицо руками. Там меня и нашел аббат. Погладив меня по голове, он пропел мне на ухо:
