Елена Толстая - Фартовый человек
– Точно никого больше? – настаивал Пан.
Ленька покачал револьвером – вверх-вниз. Служанка следила за дулом, как кошка за фантиком на веревочке.
– Не, – подумав, повторила она. – Я одна. Никого нету. День Парижской коммуны. Барин ушли праздновать.
– Где деньги, золото? – спросил Сашка Пан.
– Что – где? – еще больше растерялась бедная девушка. И вдруг заплакала. Слезы щедрым горохом покатились по толстым щекам, бесформенные розоватые пятна поползли по трясущейся шее. – Я не знаю, где у него чего…
Ленька, не убирая револьвера, взял служанку за руку, как на гуляниях, и повел по квартире. Возле каждой комнаты он останавливался и спрашивал:
– А здесь у него что?
– Ой, тут столовая… – шептала служанка. – Тут они кушают.
Ленька ласково втолкнул ее в столовую и остановился возле стола, все так же левой рукой держа руку молодой женщины, а правой – револьвер.
Сашка Пан пробежал пальцами по полкам и ящикам, вытряхивая в расстеленную на полу скатерть серебро. Служанка беззвучно шевелила губами, словно подсчитывала что-то, но вслух ничего не произносила. Тепло Ленькиной руки действовало на нее успокаивающе. Пан связал скатерть в узел, встал. Серебро запело в своем узилище.
Ленька притянул служанку поближе к себе и спросил:
– Деньги у него где?
– Ой, не знаю я, не знаю… – Она перепугалась еще пуще. – Где же мне такое знать, голубчик.
– Идем дальше, – решил Ленька.
Ее ладонь вспотела. Ленька крепче обхватил ее пальцами.
– Не бойся, не трону. В этой комнате – что?
– Ой, тут моя, – сказала служанка.
Комнатка прислуги была маленькая, с крохотной, жмущейся в углу иконочкой, а во всем остальном безликая, почти казенная. «Был бы я богатеем, здесь бы все и спрятал, под сундучком, – подумал Ленька с презрением к недогадливому Грилихесу. – Здесь ни один грабитель не догадается искать».
Сашка, уходивший искать вперед, не дожидаясь Леньки и его спутницы, внезапно вынырнул из полумрака – из докторского кабинета, расположенного возле мертвого парадного хода.
– Нашел, – сказал он.
– Сними еще шубу, – посоветовал Ленька. – На что ему две шубы, спрашивается?
Пан избавил вешалку от лишней одежды и, устроившись в столовой, снова расстелил скатерть. Узел стал теперь ощутимо больше.
– Я за извозчиком, – сказал Пан. – А ты эту дуру посторожи, чтобы орать не начала.
Ленька привел служанку доктора в ее комнатку и кивнул на кровать:
– Ложись.
Она зажмурилась, не переставая плакать, и полезла на кровать. Ленька осторожно связал ей руки и ноги полотенцами, стянул узлы потуже, приказал:
– Подергай.
Она послушно подергала ногами.
– Держится вроде, – одобрил Ленька и еще раз перепроверил узлы. Служанка следила за ним вытаращенными глазами и вздыхала.
Пан позвал от входа:
– Извозчик ждет, пошли.
Ленька еще раз огляделся в комнате, даже не взглянув в сторону служанки, как будто ее и не существовало, и вышел в коридор. Пан, держа узел с награбленным на плече, с грохотом спускался по лестнице. Ленька напоследок обвел вокруг себя револьвером пустое пространство квартиры, начертив в воздухе незримый круг. Он исчез без единого звука. Аккуратно притворил за собой дверь и тихо сбежал по ступенькам.
Глава десятая
Почти полная неделя прошла для Юлия в сплошном тумане. Точнее сказать, каждый отдельный миг его жизни обладал кое-какой определенностью, однако в общее целое, в единую картину все это ни в какую не складывалось, хоть тут пополам разорвись. Да Юлию ведь этого и нужно было – рассыпать свое бытие по бусинке, по горошинке и не собирать обратно на нитку как можно дольше.
Бусинки эти были различными, совсем различными, но по большей части стеклянными – жемчуга в заводе не водилось. В некоторых Юлий представлялся даже почти героем и добряком к тому же, которого люди обижают ни за что ни про что (и неблагодарный сопляк Макинтош – в том числе).
Впрочем, куда чаще попадались бусины совсем другие, и вот там-то Юлий выглядел таким, каким и был на самом деле, – человеком категорически невезучим, которого угораздило родиться в противопоказанную для него эпоху. Окружающие при таком варианте становились очевидными злодеями и пытались Юлия погубить.
Встречались и совершенно черные бусины, где ни у Юлия, ни у кого другого вообще не имелось мало-мальской надежды…
А главным врагом для Юлия был тот, кто попытается все эти бусины упорядочить и нанизать на единую нить. Вот чего ему было совершенно не надо. Наоборот. Чем мельче дробится жизнь, тем лучше.
Самоосознание посещало Юлия в те минуты, когда он как бы зависал в пустом пространстве, переходя от одной бусины к другой. Это вызывало у него неприятные душевные судороги и острые приступы отвращения.
И вот во время одного из таких переходов Юлия задержали. Задержали умело и ловко, так что он и опомниться не успел, а реальность уже смотрела на него из умных глаз абсолютно незнакомого человека.
Юлий спросил:
– Я тебя знаю?
Человек не ответил. Где-то внизу деликатно булькнуло. Юлий понял, что ему подают похмелиться, и испытал прилив восторга. Затем его взяли под руку и вытолкали на свежий воздух.
Петроград насосался тающих снегов и был пьянее Юлия во сто крат. И точно так же разваливалась на подвижные фрагменты жизнь бывшего имперского города; пьяно передвигались, не пересекаясь, отдельные миры, и внутри этих миров тоже застывали, не желая сливаться воедино, отдельные кусочки.
Юлий замер, ошеломленный. Он смотрел то на витрину и людей внутри стеклянной коробки, то на разлохмаченную театральную тумбу со свеженаклеенной газетой и обрывком кафешантанной ноги в растрепанном кружеве, то на стриженую женщину в солдатской шинели, которая, опустив голову, шла по тротуару… Во всем он ощущал такую полноту, такую яркость, что в сердце очень больно делалось от одной только силы впечатлений.
Человек, поддерживавший Юлия, что-то оживленно говорил. Юлий вдруг сообразил, что они беседуют, и притом довольно давно, и что он сам, Юлий, даже что-то отвечает.
Юлий сипло произнес:
– И о чем мы в конце концов договорились?
Человека звали Артемий Монахов. Он хотел купить вагон.
* * *Монахов занимался торговлей не только ради наживы, но и по душевной склонности. Разумеется, ему нравились деньги. И широкие возможности, которые они дают, и само вожделенное «тельце» денег – ощущение зажатой в руке пачки ассигнаций. Однако нравились ему и риски, и переговоры с разными людьми, в том числе и опасными. Он любил почти масонские иносказания в этих переговорах и не переставал удивляться интуиции торговцев, доходящей подчас до чтения мыслей, но при случае мог ошеломить и солдатской прямотой; словом, в своем деле являл собой артиста.
Виртуозничать в переговорах Юлий был не в силах и попросту сказал, что знает, где стоит подходящий вагон. Неучтенный и без хозяина. Точнее, хозяин у вагона есть – это сам Юлий. Который к тому же может сообщить, как перегнать этот самый вагон на нужные пути и прицепить к локомотиву. В общем, с какой стороны ни посмотри – а Юлий тот самый человек, к которому и следовало обратиться насчет вагона.
Монахов ни словом не возразил, отчего Юлий почему-то почувствовал себя скверно. Мимолетный восторг, охвативший Юлия после вовремя поданной ему стопки, уже повыветрился, и мир опять предстал бывшему шулеру цельнокройным – то есть скучным и сереньким. Единственным цветным пятном в этом мире был Монахов.
Дела у Монахова шли хорошо. Он был богато одет и не боялся так ходить по городу и даже по Сортировочной. В этом человеке очень было много уверенности.
Вот сейчас, например, Монахову требовался вагон. И он не сомневался в том, что Юлий доставит ему потребное, и притом за приемлемую для самого Монахова сумму. Юлию втайне претила мысль о том, что он, Юлий, имеет определенную ценность не сам по себе, но лишь в качестве одного из элементов, составляющих благополучие Артемия Монахова.
«А может быть, это Артемий Монахов – часть моего благополучия? – Юлий пытался дать мыслям иное направление. – Может, он для того и прислан в этот мир, чтобы купить у меня краденый вагон и тем самым обеспечить меня средствами?»
Но мысль была слабенькая, малоубедительная. Поэтому Юлий отринул всякую мысль вообще.
Артемий в своей толстой шубе вилял между вагонами с легкостью и грацией балерины и ни разу нигде не зацепился. Юлий, куда менее ловкий и успевший уже перемазаться, добрался наконец до облюбованного на продажу вагона. Тот, точно угнанная цыганами лошадь, ждал с полным фатализмом, когда за ним придет новый хозяин.
Монахов окинул вагон взглядом лошадиного барышника, постучал кулаком по стене, отсчитал Юлию часть обговоренной суммы и весело спросил:
– Подходяще. Сумеешь прицепить?
Юлий ничего не ответил, поскольку ответ был очевиден. И к тому же, кажется, насчет «прицепить» они уже обсуждали. Юлий не был уверен.
