Казимеж Блахий - Ночное следствие
— Вы сделали отвар? Где чашка, из которой пил немец? Ласак пожимает плечами, выбрасывает мокрую траву в ведро, закутывается в свой черный платок.
— Теперь вы все знаете. Я никуда не уйду, не бойтесь. Буду ждать, когда за мной придет ваш офицер. А бог мне уже простил.
Выхожу. Она запирает за мной дверь. Слышу, как опускается на колени. Всхлипывает. До меня доносятся приглушенные рыдания, в которых, однако, нет ни тени отчаяния.
— Куницки! — кричу я в пустой коридор.
4
Первый раз вхожу я в комнату убитого Арнима фон Кольбатца. Куницки уверяет меня, что здесь все осталось так, как было, что ничего тут не трогали. Хотя вполне ручаться не может. Обыск делали в спешке, еще до первого оперативного совещания, затем дверь запломбировали, пломба оставалась нетронутой. Однако в этом доме ни за что нельзя отвечать…
— Вы правы, доктор, — соглашаюсь я. — Значит, возможность отравления вы совсем исключаете?
— Я ничего не исключаю. Я не делал вскрытия, не исследовал содержимое желудка. Но знаю одно, что и вам, кстати, известно: растительные яды не дают никаких внешних симптомов. Повторяю: алкалоиды очень трудно обнаружить при простом осмотре. Прекрасные чемоданы, правда?
Внимание доктора целиком сосредотачивается на кожаных дорожных чемоданах немца. Один из них открыт, видны рубашки, аккуратно уложенные в пластиковые прозрачные конверты.
— А вы могли бы сейчас исследовать желудок с помощью зонда?
Я внимательно смотрю на письменный стол.
— Нельзя ли без паники? Часа через два станет уже совсем светло, я подъеду в воеводскую лабораторию судебной медицины…
— Мне хотелось бы закончить следствие до рассвета. Куницки поглядывает на меня, прищурив глаз.
— Шутите, капитан?
— Нет. Значит, вы утверждаете, что подозревать отравление просто абсурдно…
— Невозможно говорить об абсурдности чего бы то ни было, пока остаются неизвестными все возможные данные! Я же сказал: вскрою труп — увижу… Сколько может стоить такой чемодан? Долларов тридцать, не меньше.
Все-таки Куницки несерьезный человек. На работе его считают хорошим специалистом и прекрасным товарищем. А он — так мне, по крайней мере, сдается — воплощает собой голый практицизм. Человек-формула.
Я продолжаю осматривать комнату. Обыск, по-видимому, делали основательно. Все, что здесь находится, подробно и точно зафиксировано в протоколе. Домбал тоже сугубый практик. Обожает тщательно собранные и пронумерованные факты и фактики. И чтобы вся фотография того или иного дела находилась в точном соответствии с предписаниями отдела криминалистики. Место, тип, категория… А я не люблю такие штучки! Через пятнадцать минут могу наконец с уверенностью утверждать, что стакана, из которого пил чай Арним фон Кольбатц, в комнате нет. Доктор рассматривает костюм убитого.
— Доктор Куницки, вы человек серьезный, то есть я хотел сказать — организованный. Куда вы обычно ставите стакан после того, как выпьете чай? — спрашиваю я, а Куницки смотрит на меня несколько обалдело. Потом смеется.
— Попали в точку! Однако что вы имеете в виду? На работе или дома? Если дома, то жена…
— На работе.
— Ставлю на подоконник.
— Понятно. Небольшой зигзаг в заботливо взлелеянных привычках принципиального педанта, — отвечаю я и отдергиваю занавеску.
Арним фон Кольбатц, видимо, тоже был педантом. Рубашки его изящно запакованы, носки аккуратно уложены, галстуки сколоты булавками и висят на специальных металлических вешалках. Но он тоже позволял себе небольшие отступления от принципов. Стакан с чаем стоит на подоконнике. Куницки от радости даже захлопал в ладоши. Стакан с чаем, который Аполония принесла немцу, остался нетронутым.
Коричневатая жидкость уже покрылась тоненькой пленкой. Дешевая жестяная ложечка лежит на блюдце рядом с двумя кусками сахара.
— У вас есть с собой лупа? — обращаюсь я к доктору Куницки. Он подает ее мне, но тут же замечает, что исследование стакана и жидкости входит в его непосредственные обязанности. Опять формализм! Но сейчас я уже не обращаю на это внимания. Осматриваю стакан, направив на него яркий луч фонаря. Края абсолютно чистые, ни следа прикосновения губ.
— Вы можете сейчас исследовать жидкость?
— На алкалоиды? Попробую. Но за результаты не ручаюсь. Там может оказаться какая-нибудь штука, которая сразу не даст о себе знать. Лучше работать в лаборатории.
— Позже проверите в лаборатории. Ничего против не имею.
— Но теперь это не столь уж важно. Она его не отравила, в лучшем случае — пыталась. Одним словом, работа закончена, пора собирать игрушки. Берите вашего Германа, и поедем домой.
Мы выходим из комнаты и возвращаемся в салон. Садимся в кресла под портретами.
— Почему Германа? Вы думаете, что это Герман?
— А кто? Его дочь прячет куртку с продырявленным рукавом и признается в убийстве. Понятно, что хочет кого-то прикрыть. Кого? Вы проделываете довольно вульгарный эксперимент над беременной женщиной и устанавливаете истину: она пытается взять вину на себя. Затем признается Герман Фрич. И еще к тому же телефонный разговор с Франкфуртом, который дает основания для серьезных выводов, Думаю, что он позволяет понять мотивы убийства.
— То есть?
— Если ваша гипотеза относительно королевского векселя соответствует действительности, то отсюда вытекает вполне правдоподобное предположение. Герман убил Кольбатца, чтобы присвоить себе деньги, предназначенные на покупку ценного антикварного документа у старого слуги рода фон Кольбатцев.
— Вы думаете, что вексель у Германа? Почему вы сделали подобное заключение?
— Все очень просто. Дед Германа был последним слугой Кольбатцев. Вспомните-ка: Герман сам говорил вам о золотой монете, которую его деду подарил капитан Харт. Он наверняка сохранил не только монету, Кто лучше лакеев знает все потаенные закоулки дворцов и кабинетов своих господ! Фричи же служили и камердинерами, и лакеями, и садовниками…
— Я изменю о вас мнение, доктор.
— Очень признателен. Но мне просто хочется, чтобы мы как можно скорее отсюда уехали.
— Ваше желание, однако, еще не может служить поводом для ареста Германа.
— Но на худой конец; сойдет за довольно серьезную улику!.. — Куницки рассмеялся. — Люблю судебные процессы, в которых обе стороны оперируют лишь косвенными уликами, не имея ни признания обвиняемого, ни прямых доказательств. Они получаются очень волнующими.
— Чувствую, что вы просто питаете слабость к мелодраматическим представлениям. Поэтому вынужден вам напомнить, что здесь совершено серьезное преступление. И его жертва — иностранный подданный. У нас уже есть три возможных убийцы. Не хватает четвертого. И мы не уедем из Колбача до тех пор, пока доктор Бакула не признается.
— Так вы думаете, что это он?
— Возможно. Вы знаете латынь, доктор Куницки?
— Только медицинскую.
— Тогда я постараюсь перевести вам вот эту надпись, украшающую портрет Матеуша из Колбача. Вы слушаете? «Если ты хочешь получить то, чего ты жаждешь, то должен поступать не так, как поступаешь сейчас».
Куницки поднимается с кресла. Вижу, что он очень устал. Потягивается. Останавливается у портрета Анны Хартман.
— Она мне больше нравится. И я не совсем понял: «Если хочешь получить… то… поступай не так…» Чего он жаждал?
— Матеуш хотел иметь много денег. Бакуле нужно алиби.
— Ничего не понимаю. Хотя я вам уже говорил: с меня хватит.
— Вам придется еще немного потерпеть, доктор Куницки. Тем более, что в башне появилось привидение. Посмотрите!
В башне вспыхивает свет, его бледный отблеск на мгновение озаряет заснеженный газон, но исчезает так же внезапно, как и возникает.
VIII. ЧЕТВЕРТЫЙ УБИЙЦА
1
Домбал рассказывает:
— …значит, я ей сказал: «Если еще раз поймаю вас в коридоре, мне придется отвезти вас в Голчевицы и посадить в арестантскую камеру». Она начала реветь, дошла уже совсем до истерики, оправдывалась: ей, мол, понадобилось в туалет. Я ответил: «Хорошо, в туалет вы можете ходить сколько вам угодно, но какого черта вы лазите в башню? В привидения захотелось поиграться?» И тогда из ее комнаты выскочил разъяренный пан хранитель и набросился на меня: «Как вы, гражданин, себя ведете?! А еще работаете в милиции!» Орал, что я не имею права так разговаривать с его женой. Мне пришлось запереть девчонку на ключ, а пана хранителя привести сюда. И еще докладываю, что те часы в башне, которые ходят, корабль, разлетелись на мелкие осколки. Все.
Домбал чувствует себя очень обиженным.
— Так это было, пан доктор Бакула? — спрашиваю я хранителя, который с вызывающим видом засовывает руки в карманы и садится на подлокотник кресла.
