Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега
– Скажи мне, гостюнек дорогой, почему Ваш брат пешком на Дивеево ходит? Или денег у Вас на автобус нет? Да еще крюк такой через мою избушку даете, сам-то, поди, от Шатков идешь?
– Меня Матвеем кличут, – отвечал незнакомец, – калика перехожий, раб Божий Матвей. Правильно ты угадал. Иду я от Шатков, а до них автобусом от Арзамаса добрался. Как бы полукруг делаю.
– И какой же смысл в таком маршруте?
– Смысл только один. По преданию примерно так же Серафимушка шел и много на этом пути натерпелся. А мы, грешные, его дорожку повторяем, поближе к нему хотим встать.
– И пешком, значит, поэтому?
– Поэтому, и не только. Слышал, наверное, что третий удел Богородицы над Дивеевом и окрестностями распространяется. Может, и над твоей избушкой. Уж больно здесь воздух сладкий. А нам грех по такой земле на машинах ездить, понимаешь?
– И ты что, во все это веришь?
– Отчего же не верить. Верю.
– Не от темноты ли своей ты в это все поверил, а? Я вот в Афгане офицером воевал. Столько смертей, столько страданий видел. Порой кричал туда, в Небо: помоги! А Он не помогал, не помогал. Так есть ли Он?
– Может, и от темноты я поверил. Мне Бог знаний много не дал. Командиром атомной подводной лодки со службы ушел. Тридцать лет в море провел и точно понял, что Он есть. Сначала Родине служил, а вот теперь иду Ему служить.
Ивану стало не по себе. Армейская закваска сидела в нем глубоко, и такие штучные командиры, как капитаны атомных подводных лодок, пользовались в армии особым уважением.
– Простите, товарищ капитан первого ранга, никак не думал…
– Мы с тобой уже не в армии, что здесь чиниться. Лучше послушай меня, старого человека. Вот ты в Афгане воевал, смерть видел, а может, и сам ее приносил. Тебе тогда в голову приходило, нужны были эти смерти или нет? От чего все это там творилось? Может, конечно, ты об этом не задумывался. Есть люди, которые о жизни и смерти не размышляют. Не берусь судить, плохо это или хорошо. Но, на мой взгляд, человеку очень полезно такие вопросы через голову пропускать. Я пропускал и знаешь, к какому заключению пришел, брат мой возлюбленный? К очень простому выводу я пришел. Не бывает человеков просто так. Все человеки различаются по их отношению к Богу. На самом верху стоят люди богоносные – истинные верующие, которых никакая сила не может заставить смертный грех совершить. Таких сегодня мало. А в самом низу людского рода стоят бесочеловеки. Это те, кто в предательстве и убийстве ничего дурного не видят. Они верят только в одного бога – в свое собственное благополучие. Ты таких немало видел. А между верхом и низом мятемся все мы, остальные. Кто больше, кто меньше грешен, кто понимает, кто не понимает свое окаянство, но дело не в этом. Главное, что мы подвергаемся влиянию и верха и низа. До каждого из нас доходят и сигналы праведников и примеры бесочеловеков. То есть, приглашают нас к выбору. Вот от этого выбора и зависит все в нашем народе и в нашей стране.
– Картинка интересная, хотя я ее другими словами нарисовал бы. Так ты полагаешь, что эти самые бесочеловеки нас еще не завоевали? А я как посмотрю на страну родную, на генсека, на правительство, на землячков своих, так рыдать хочется. Где же богоносные люди? Нет совсем!
Иван скрежетнул зубами. Что-то глубинное задел в нем калика перехожий, капитан первого ранга. Снова выкатилось из сердца раскаленное ядро обиды на родину, выкинувшую его в сварной каталке из своей жизни. На остальных людей, оставшихся равнодушными к нему.
– Ты от людей сердечности ждешь? Они вдруг все черствыми оказались? А сам, пока в инвалида не превратился, разве не таким же был? Мимо нищих, отвернувшись, не проходил? Попавшим в беду без колебаний руку протягивал? Милость к павшим проявлял? Значит, прежде чем на людей обижаться, надо подумать, а чем они хуже тебя, эти люди? Ведь ничем не хуже! Значит дело-то в другом, брат мой, в том, что все мы сообща такими стали и каждому из нас надо с собой разбираться. Ладно, пойду я. Уж прости ради Бога, коли что не так сказал.
Провожая калику взглядом, Иван едва смог побороть в себе озлобление. «Ишь ты, святоша рваный, тоже в божьи люди метит, – задребезжал в его голове чей-то гнусавый голос. – А как матросиков обворовывал, как санитарок драл, уж и забыл по святости-то своей. Мне, значит, инвалиду, на плаху совести ложись, а он вокруг Дивеева пузо отъедать будет. И что таких слушать?»
«Что такое? – подумал Иван. – Откуда голос этот мерзкий? Не мои же мысли, честное слово, не мои. Откуда они?». А голос затих или совсем сгинул из его головы. «Как интересно. Ведь чужой голос. Кто же мне в башку приходил? Или я с ума схожу? Но почему? Никогда на нервы не жаловался», – подумал он и перешел на то, о чем говорил Матвей. На свою прошлую жизнь.
Словно в обратной прокрутке кинофильма перед ним замелькали кадры из юности, а потом и из офицерской жизни.
Вот он, семиклассник, среди группы пацанов издевается над Хавой – полубездомным сыном пьющих родителей, приходившим в школу только потому, что некуда было деться. Кому-то из мальчишек пришла в голову мысль заставить Хаву петь «Интернационал». Они скрутили слабенького, недокормленного подростка, спустили с него штаны, под которыми не было трусиков, и суровой ниткой перевязали головку члена. Затем размотали катушку и повлекли его этой ниткой по коридору, заставляя петь гимн пролетариев. «Вставай, проклятьем заклейменный…. весь мир… и рабов…», – обливаясь слезами, срывающимся голосом хрипел Хава, едва двигаясь и конвульсивно припадая на обе ноги. Писюлька его стала совсем синей от удушающей петли. Среди этих ребят был и он, Иван, также тянувший за нитку. Им было очень весело.
А вот позже, уже выпускником школы, он взахлеб рассказывает друзьям, как учительница немецкого языка, двадцатипятилетняя Елена Николаевна, зазвала его к себе домой, что-то бурно говорила, а затем опустилась перед ним на колени, подняла рубашку, стала целовать живот и повалила на кровать. Потом она плакала, просила никому не говорить о случившемся, но Ванюшки хватило только на то, чтобы донести тайну до танцплощадки. Там он рассказал дружкам о происшедшем под их восхищенные восклицания, добавив и такого, чего не было. Тогда он упивался завистливым блеском глаз своих корешей и чувствовал себя героем.
А вот его армейская холостая жизнь по различным гарнизонам Отечества. Сколько их было, этих Валечек и Верочек, встретившихся на его пути? Все они влюблялись в него с простой сердечностью русской женщины, готовые ради любви на все. Ивану везло, среди его любовных связей почти не попадалось двурушниц. Но кончалось это для них всегда одним и тем же. Наступал момент, когда Иван посылал девушку на аборт, а некоторое время спустя заводил себе новую зазнобу. Его нимало не тревожила совесть. Уж таковы были правила жизни в гарнизонах.
А этот афганский мальчик, у которого ты отнял жизнь лишь потому, что не хотел сдержать в себе зверя? А Зафира, память о которой жжет твою совесть? Нет, прав, прав калика перехожий, капитан первого ранга. Сам дерьмо, и нечего на других пенять.
Что-то изменилось в сознании Ивана. Он потерял уверенность в правоте собственной жизни. А ведь это чувство сопровождало его всегда. И всегда, действуя в унисон с ним, он одерживал свои маленькие победы. Звонарь считал себя хозяином собственного бытия. Это было похоже на правду в том военном мире, в котором он жил. Даже став инвалидом, Иван вел себя как человек, находящийся на пути к самой главной победе – к победе над собственной инвалидностью. Но слова калики все перевернули.
Настала ночь, а Звонарь все не возвращался в дом. Он сидел в каталке, слушал последние посвисты птиц, смотрел на высыпавшую в небе звездную соль и думал о разговоре с Матвеем.
Капитан атомной подводной лодки, превратившийся в богомольца… Как это понять? Разве мог Иван представить себе нечто подобное еще полгода назад, валяясь в клинике Вишневского? Непонятный этот человек пришел в его жизнь и словно голову ему в другую сторону повернул. Ведь еще сегодня утром ты жил надеждой вернуться в прежнюю жизнь. Ты же за это боролся, Иван, с утра до вечера истязая свое тело. А в какую жизнь возвращаться собрался? В ту самую, в которой остались тени твоих мерзких поступков? К силачу-сержанту Сырятникову, которому ты намекал, кого из новобранцев надо приструнить? К тайным и явным слезам этих новобранцев, стонавших под ремнем Сырятникова? К попойкам с толстым жуликом старшиной Зуевым, сбывавшим налево солдатские сапоги и белье и приносившем тебе коробки с водкой и консервами? К слезам армейских беззащитных девчонок, по душам которых ты прошелся своими яловыми сапогами? В какую жизнь излечиться задумал, Иван?
«Боже, какая же я падла, какой гнус, чтоб мне лихо было! Ведь ничего доброго не сделал, только обманывал самого себя – защитник Родины, все для Отечества. Каким большим и могучим себя представлял, а сам – насекомое. Грязное насекомое… вот мне название», – приходило ему в голову и сразу же, словно в ответ, знакомый дребезжащий голос вклинивался в мысли:
