Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега
– И я – сын полка?
– У нас возраст не считается, а других вакансий нет. Да и с верой вашей надо еще посмотреть. Не напрасно вы столько лет никак не определитесь…
– Не тебе, Федька, мою веру проверять. Я еще до вашей жидовской революции перед Господом в грехах каялся, а ты, голопузый, тогда и в мыслях такого не держал…
– Ты, Чавкунов, из себя лишнего не изображай. Здесь каждый знает, как ты каялся и как тебя Господь прибрал. Или напомнить?
– Я чинно-благородно преставился, от руки заезжих матросиков, как контрреволюционный элемент.
– И все?
– Все!
– То есть, просто за красивые глаза тебя стрельнули, так что ли? Никто твоей гнилой селедкой не травился, животом не маялся, тебя на сеновале не разыскивал?
– А я их не угощал! Сами конфисковали, сами и обгадились.
– Матросиков ты, и впрямь, не угощал, это точно. Сами виноваты. Зато у других ты на эту селедочку драгоценности выменивал. Вот и трешься теперь в домовых.
– Я каюся, каюся в своем окаянстве. Не совладал с собой, возлюбил сатану льстивого! Но теперь против него пойду, будь что будет.
– Товарищ Собакин, меня тоже надо мобилизовать, я надежная защитница наших устоев, – послышался голос Фани Кац.
– Насчет устоев надо посмотреть, товарищ Фаня. Будь я красным командиром, я бы взял, дело на войне нужное… Но здесь таких не мобилизуют, сами понимаете, товарищ. Вы как бы даже и не на нашей стороне. Это пока у нас мирная ситуация – мы с вами разговариваем, а если дойдет до перепалки, то вы ведь нас ослаблять будете самим, так сказать, своим явлением…. Так что, извиняйте. Итак, товарищи, предлагаю организовать комитет по противодействию нечистой силе и незамедлительно приступить к работе… Предлагаю в президиум избрать только лиц, прошедших чистилище. Они не дают повода сомневаться в надежности. А такие, как товарищи Кац и Чавкунов, оказавшиеся в особом списке на прохождение Страшного Суда, могут пользоваться только совещательным голосом.
– Я категорически протестую против дискриминации, – раздался певучий голос Фани. – Вы совершенно отстали в своих представлениях о перестройке. Вы же видите, к власти идут сплошные педерасты. Могу назвать фамилии, если хотите. Да я со своей женской слабостью, может быть, самая яростная ненавистница этих врагов природы. Пустите меня в свои ряды!
– Это точно, товарищи духи, – вмешался голос Юшкина, в бытность свою на земле приобретшего профессию ветеринарного врача, – просто черно становится от анальных перестройщиков. Кстати говоря, среди животных педерастии не бывает, что само по себе свидетельствует о ненормальности этого явления.
– Ты бы еще червяков приплел, они вообще делением размножаются, – послышался пропитой бас местного поэта Аполлинария Захолустного, чьи революционные стихи в многотиражке вместе с его портретом висели за стеклом витрины, – выходит, то, что люди делением не размножаются, свидетельствует о ненормальности этого явления.
– Это у тебя, Аполлинарий, мозги уже давно делением размножились и в разные стороны разбежались, – отвечал Юшкин, – надо же, писанул:
Пусть гром в портахи пыль в степях,По всей планетеустроим трах!
То, что в твоих портах бывает гром, понятно. Но как ты собираешься устраивать трах по всей планете, и какого вида эта хреновина, никто не может уразуметь.
В воздухе образовалась фигура поэта. Служитель муз был высок ростом, тощ и сутоловат. Лицо его украшал большой нос кочерыжкой. Мышиные глазки, выдававшие человека смекалистого и бойкого. Отвисшие губы саркастически кривились. Сальные волосы Аполлинария спадали на плечи редкими космами, а в позе его угадывалось что-то от римских цезарей.
– Толпа, охлос, глиняные морды – вот кто ты и твои сатрапы, не желающие постичь силы слова! Т-р-р-ах! По всей земле поднимем т-р-р-а-х! Поднимем и воспарим! А ты будешь лежать мордой в грязи, как не понявший величия момента Мировой Революции. По всей земле Трах – это мировая революция.
– Аполлинарий Евсеич, я за Вас! – крикнула Фаня. – Действительно, надо везде устраивать трах! Надеюсь, Вы знаете, что именно молодые люди нынче понимают под этим словом. Замечательно!
– Прошу прекратить прения, – снова прорезался зычный голос Собакина, – будем говорить по делу. В миру наступает период полного безумия, в котором к рулю рвутся самые мерзкие из живущих. На поверхность поднимается моральный сброд, но среди него самые опасные – это жулики. Разворуют всю страну. Что делать будем?
– А что ты сделаешь? – вмешался Чавкунов, – скажу тебе как бывший мироед: ничего ты не сделаешь. Пока государь-император еврейскому сословию по рукам бил, оно еще себя помнило. А теперь, извини– подвинься. При этой власти они все, что русский мужик произвел, украдут.
– А надо, чтобы не украли!
– Не наше это с тобой дело, Собакин. Коли Господь им попускает, то, значит, так тому и быть. Пока пусть празднуют. Сам знаешь, чем эти праздники кончаются. А ты разгоняй бесов в педучилище. Там девки Фанин шепоток по ночам слушают, и оттого плодится ципилис. С гражданской войны его не было, а теперь есть. Нешто это дело?!
– Во-первых, я, как представительница многострадального еврейского народа, должна сказать, что – сами хороши. Зильберманов в стране единицы, а Чавкуновых миллионы. Вот они, массы жуликов-то! А вашим девицам ничего нашептывать не надо. Они сами кому угодно нашепчут.
– Эх, Фанька, зараза, нет на тебя управы, и здесь меня прижгла! Да все Чавкуновы вместе взятые одного Зильбермана не стоят. Мы по копейке православных стригли, а он миллионами. Тоже мне, сравнила!
В музее поднялся невообразимый шум, поэтому мы не станем заниматься его отображением и вернемся в музей попозже, когда страсти успокоятся.
12. Небесные источники
Закружило, понесло по воздуху легкие нити паутинок, словно вдохновенные росчерки невидимого композитора свивались в прощальную музыку уходящего тепла. Утренние туманы растворялись под солнечными лучами, каждый раз обнажая новые костюмы на окружавших избушку деревьях. Костюмы становились все ярче – артисты готовились к самому блистательному в своей красоте дню, после которого одежки спадут и начнется пора засыпания. Иван незаметно для себя включился в этот спектакль. Он с нетерпением ждал рассвета и внимательно оглядывал своих любимых артистов: вот береза у калитки гордо отвернула голову, наклонив гриву рыжих волос, еще не просохших от ночной росы. Грива прибавила в позолоте, а внизу уже появились первые черные полоски обнаженных веток. Но береза красива и своенравна, она любуется собой, не признается в скором увядании. Чуть поодаль старый дуб, расставив кряжистые руки, словно ловит березу, собравшуюся юркнуть мимо. Он побурел, покрылся желудями и скрипит даже в безветрие. Дальше стена елей хихикает над переживаниями лиственных пород. Им, вечнозеленым, все равно, какая на дворе погода. Зато кустарники на опушке буйно меняют краски каждый день. И бересклет и краснотал, и крушина и калина – вся эта развеселая компания устроила вокруг избушки такую яркую карусель, что в глазах рябит. Иван смотрел на этот Божий мир новыми глазами и видел в нем постоянно меняющуюся гармонию. Все здесь дополняло и украшало друг друга, источая в пространство симфонию красоты. Сизые травы шли волной струнной музыки и поднимали мелкий малахитовый ивняк, который завивался в стоны рожков, а рожки заставляли подлесок отзываться свирелями в дрожащих кронах осин, голоса свирелей уходили в глубину леса и возвращались раскатистым призывом валторн и гобоев, пробивавшихся сквозь океанский шелест бесчисленных золотых монист. Иван начал понимать, что и он играет какую-то партию в этом волшебном оркестре, но какую? Может быть, он тот, кто добавляет в это звучание свою мелодию человеческой любви? Ведь кем-то задумано так, что в ответ на музыку природы в человеческой душе рождается любовь, и она вырывается из души и включается в этот круговорот прекрасного. Теперь его уже не покидало ощущение заполненности пространства чем-то Любящим и Живым. Все изменилось в сознании и в душе Звонаря. Он видел себя частью совсем другого мира – мира великого, гармоничного и питающегося любовью невидимого Любящего и Живого.
Иван чувствовал, что земля, на которой стоит избушка, какая-то особенная. Через нее нет-нет, да и проходили богомольцы на Дивеево. Это было невозможно объяснить логикой. До мест Серафима подсобнее было добираться как угодно, только не по этой тропе. Однако с непонятным упорством мимо его делянки двигались ходоки, исчезавшие в лесу как призраки. Мало кто из них задерживался у дома Звонаря, и вскоре он привык к ним, как к естественному явлению жизни.
Однажды в дом его зашел богомолец, попросивший водицы. Звонарю было интересно поговорить с этими странными людьми, и указав гостю на ведро с водой, он спросил:
– Скажи мне, гостюнек дорогой, почему Ваш брат пешком на Дивеево ходит? Или денег у Вас на автобус нет? Да еще крюк такой через мою избушку даете, сам-то, поди, от Шатков идешь?
