Калифорния на Амуре [litres] - АНОНИМYС
– Да от такого воспитания человек Богу душу отдаст, – поежился Ганцзалин.
– И отдаст, и правильно сделает, – отвечал старик. – А потому что не безобразь и не шкодничай, не вводи добрых людей в соблазн и искушение. Вот, значит, пятьсот ударов – за воровство, те же пятьсот ударов – за ношение оружия в пьяном виде…
Тут он остановился и хитро поглядел на китайца.
– А почему? А потому что пьяный себя не разумеет, всенепременно выстрелит. А раз уж выстрелит, то обязательно попадет.
И он снова потрусил впереди Загорского, на ходу загибая пальцы. Значит, за водку, за воровство, за пьянство со стрельбой… А вот еще – за беспричинную стрельбу в пределах Желтуги – тоже 500 ударов…
– А что же, случалась беспричинная стрельба? – полюбопытствовал Ганцзалин.
– А как же – всенепременно, и сплошь и рядом к тому же, – закивал старик. – У нас тут не только русские с китайцами, но и корейцы, инородцы всякие сибирские, евреи – куда же без них, полячишки там, американцы, французы…
– И что же, французы без причины в воздух палили? – не поверил китаец.
Правду сказать, насчет французов Еремей точно не знает и ничего утверждать не может, а вот которые с Кавказа приехали – черкесы и прочие разные абреки – те конечно. У них ведь там это спокон веку заведено: радуются – стреляют, печалуются – стреляют, скучают – стреляют, и все в таком же роде. Как русский человек по всякому поводу и без повода пьет, так кавказец по поводу и без повода стреляет.
– А как по новому закону положили двух-трех горе-стрелков под терновник, так сразу и остальные утихомирились, – продолжал старик. – Еще триста ударов было, если человек отдавал под залог рабочие инструменты. Потому что если нет у него рабочих инструментов, то и работать он не может, а тогда чего он тут крутится, в Желтуге? Правда, это уж было не так сурово, потому что в этом случае били не терновником, а палкой, а под палкой все-таки выжить можно, особенно если палач не сильно усердствует.
Курдюков на секунду задумался, потом продолжал, хитро прищурясь.
– За баб давали четыреста палок…
Этот пассаж показался непонятным как Загорскому, так и его помощнику. Что значит – за баб?
– А то и значит, – отвечал Курдюков. – Привел ты, скажем, бабу на прииск – будь любезен, получи четыреста палок. Позже, конечно, сменили на штраф, а потом и вовсе отменили. Потому что баба – она как змея, всюду пролезет, хоть ты сразу всем головы руби. Так что запрет запретом, а баба в Желтугу пошла, в первую голову китаянка, конечно, а потом и нормальные появились, русские то есть – хотя и мало.
– А за убийство? – спросил Загорский. – Что делали с убийцами?
Курдюков отвечал, что с душегубами поступали по закону Моисееву: око за око, зуб за зуб.
– То есть казнили?
– Не просто казнили, а тем же способом, что и они. То есть зарезал ты человека – ну, и сам получи ножом в печенку. Задушил – виселица. Застрелил – расстрел. Топором зарубил – и тебе череп колуном развалят. Вот такая вот у нас арихметика. Но это все раньше. Теперь такие строгости отменили, народ пообвыкся, человеческий вид имеет.
Что же касается продажи вина, тут правила смягчились настолько, что винные лавки стали строиться вполне законно прямо на территории Желтуги. Смысла в спиртоносах не стало, что, конечно, подорвало материальное благополучие Курдюкова. И тогда он решил сдавать угол у себя в доме – для новоприбывших, не обзаведшихся еще своим зимовьем, или для тех, кому целый дом снимать было накладно, не говоря уже про гостиницу…
– Ну, вот и пришли, – наконец сказал старик, останавливаясь перед вполне приличным с виду зимовьем.
Дом старичка или, как говорил сам Курдюков, фатера, был обычной желтугинской избой, размером четыре сажени на четыре[10] и высотой в три аршина[11]. Здесь тоже имелись сени и две горницы, но, в отличие от более крупного дома президента, не было кухни, а дом отапливался железной печуркой. Окна были закопченные, в углах мирно полеживала пыль, низкий потолок над головой темнел многомесячной грязью – дому, как справедливо заметил Ганцзалин, явно не хватало заботливой женской руки.
Нестор Васильевич, однако, только плечами пожал: это прииск, какая тут может быть женская рука? Еремей же сам сказал, что до последнего времени законы Желтуги запрещали женщинам жить на прииске.
– А как же гимнастка? – возразил ему помощник. – Или она не женщина?
Загорский отвечал, что циркачи, вероятно, не являются постоянными жителями Желтуги, а приезжают сюда время от времени на гастроли. Но Еремей его опроверг, сказав, что запрет на женщин – дело давнее, и теперь дочери Евы на прииске живут невозбранно, хоть и не в таком количестве, чтобы на всех хватало. Вот он, например, старичок бодрый и собою интересный, а все бобылем ходит…
Но китаец перебил его, заметив, что амурные фантазии Курдюкова никому не интересны, пусть лучше скажет, точно ли циркачи – люди пришлые, и не живут в Желтуге, а только наездами тут бывают?
– Наездами, конечное дело, но и живут тоже, – несколько загадочно отвечал Курдюков, но тут уже его перебил Загорский, заявив, что им сейчас нужно отправиться в управление приисками – подать заявку на выбранный им золотоносный участок. Они оставят тут вещи, а когда вернутся, то и договорят.
Курдюков, однако, как-то странно замялся.
– Что такое? – спросил Загорский несколько удивленно.
– Так ведь договаривались по пять рублев в день, – отвечал старичок. – Пожалуйте платить, как договорено.
Однако Нестор Васильевич отвечал, что есть идея гораздо лучше и в нескольких словах посвятил Курдюкова в свой план, суть которого состояла в том, что Курдюков, как человек опытный, организует тут небольшую артель, которая будет разрабатывать участок и добывать золото.
– По скольку рубликов на нос в день положите? – хищно оживился Еремей.
Загорский отвечал, что нисколько не положит, потому что рассчитываться планирует золотом, которое добудут на его участке подобранные дедом Еремеем старатели.
– И сколько же золотничков положите? – не отставал старик.
– А сколько добудете – все ваше, – отвечал Загорский. – А ты себе, как старшему, в два раза больше остальных выписывать можешь.
Эта мысль очень понравилась Курдюкову, но совершенно не понравилась Ганцзалину.
– Не все, – сказал он сурово, – половина от добычи!
Старик перевел взгляд на Нестора Васильевича.
– Нетути, – сказал он обиженно, –
