Заводная девушка - Анна Маццола
Эдме сердито покачала головой. Мадлен понимала: повариха, как и она, только фантазировала о придворной жизни, о том, как придворные в дорогих, расшитых драгоценностями костюмах танцуют среди причудливо подстриженных деревьев и кустов, а потом объедаются сластями, запивая вином.
– Эдме, а ты сама хоть раз бывала во дворце?
– С чего бы мне? Нет у меня времени на эту чепуху.
– Моя мать была, – сказала Мадлен. – И сестра тоже. В прошлом году. Надели самые лучшие платья, расфуфырились. Дальше галереи для публики их не пустили. Там и стояли вместе с остальными зеваками и смотрели, как король торжественно ест яйца всмятку.
– Такого ты никогда не увидишь, – потом рассказывала Коралина, когда обе вернулись растрепанные, и от обеих пахло спиртным. – У куртизанок лица раскрашены, как у куколок. Подолы платьев шириной с дверь. Их не отличишь от придворных дам. И наряды, и манеры за столом одинаковые. А ходят так, словно парят над землей. Отчасти так оно и есть.
Мадлен во дворец, естественно, не взяли. Маман об этом даже не заикнулась. Ее оставили драить полы и стеречь материнскую собственность. Если хочешь показать себя в Версале с лучшей стороны, незачем брать туда дочку, у которой половина лица изуродована.
Эдме взяла скалку и, глядя на Мадлен, сказала:
– И правильно сделала, что не поехала туда. Говорят, там воняет сильнее, чем от Сены летом, а все придворные заражены сифилисом.
Когда Мадлен поднялась наверх, чтобы почистить серебро, то увидела Веронику стоящей перед кроличьим домиком. Домик опустел. Грубо сделанная дверца была распахнута настежь. У Мадлен сжалось сердце.
– Мадемуазель Вероника, что случилось?
– Ему потребовалась кроличья шкура. Так он и сказал.
Мадлен стало трудно дышать.
– Ваш отец?
– Да, – ответила Вероника, продолжая глядеть на пустую клетку. – Шкура сделает автомат более похожим на живого кролика.
Мадлен встала рядом с девушкой, подыскивая слова. Она с самого начала знала: кролик долго не проживет. Жозеф рассказывал ей, что Рейнхарт не пощадил ни гусыню, несущую золотые яйца, ни другую живность. Каждому он сохранял жизнь до тех пор, пока зверек или птица требовались ему в качестве модели (или «образчика», как он говорил), после чего переходил к изготовлению следующей игрушки. И все равно содрать шкуру с кролика, успевшего стать любимым питомцем его дочери, было жестоко. Разве он не замечал, что Вероника брала кролика на прогулку, гладила и ласкала? Или, наоборот, все видел, но решил преподать девушке своеобразный урок?
– Я только начала к нему привыкать, – сказала Вероника.
– Да, мадемуазель. – Бледное лицо Вероники на мгновение напомнило ей Сюзетту, и Мадлен почувствовала неуместную жалость к хозяйской дочери. – Хотите, я куплю вам другого кролика? Сегодня и схожу в тот же магазин.
– Спасибо за доброту, Мадлен, но не надо делать глупостей. Ну зачем мне кролик?
«Он тебе еще как нужен, – подумала Мадлен. – Больше тебе некого любить». Она тут же отругала себя за мягкотелость. Так она быстро окажется в тупике. Если жизнь ее чему и научила, так это умению держать себя на замке и не поддаваться чувствам. Пора и Веронике учиться тому же.
Ранним вечером, накрывая на стол к обеду слуг, Мадлен продолжала думать о Рейнхарте. Она представляла блестящий скальпель и быстрые руки, снимающие с кролика шкуру.
– За месяц это второй пропавший, – услышала она слова Эдме. – Вначале подмастерье булочника на площади Дофина. Теперь помощник торговца свечами на улице Каландр. Смуглый мальчишка. Всего тринадцать лет.
– Куда они подевались? – спросила Мадлен, поднимая голову.
– В том-то и закавыка, что никто толком не знает. Торговец считает, что парень просто сбежал. Но говорят, это проделки флотских. Вылавливают молодняк и посылают на острова. Такое уже бывало.
Мадлен понимала, о чем речь. Вот уже тридцать лет, как молодежь отправляли во французские колонии.
– Но ведь раньше туда посылали только узников. Предлагали: чем томиться в тюрьмах, езжайте работать на островах.
– Узников посылали, но не только их. Хватали и молодняк из бедноты и всех грузили, будто охапки дров. Жизнь тех, у кого пусты карманы, гроша ломаного не стоит… Давай угощайся.
Эдме выставила на стол блюдо с пирогом, от которого соблазнительно пахло мясом и травами.
Мадлен подумала об Эмиле, который сейчас наверняка играл на улице. Вспомнилось, как она ходила ему за лекарством.
– В аптеке я слышала разговор двух женщин. Они говорили о девушке, которая ушла из дому и не вернулась.
– Когда это было?
– Еще в январе. Женщины считали, что она убежала со странствующей ярмаркой, – сказала Мадлен, отрезая себе кусок пирога.
– А кто знает, сколько бездомной детворы пропадает, – вздохнула Эдме. – Уж их-то точно никто не хватится.
– Верно.
Мадлен сразу вспомнила девочку с улицы Тевено и собственное потрясение при виде опустевшего подъезда.
Только откусив пирога, Мадлен сообразила, откуда взялась начинка. Она со стуком положила вилку, бормоча, что у нее скрутило живот. Стараясь не смотреть на Эдме, она налила себе супа. Смешно. За год она слезинки не уронила, а теперь отказывается есть какого-то жалкого кролика.
Вскоре Мадлен заметила, что Жозеф наблюдает за ней, глядя сквозь бокал вина. Вдруг он угадал ее мысли и посчитал дурочкой? В жизни слуг не было места чувствам. По правде говоря, там не было места почти ни для чего. Потом она увидела, что и его кусок пирога остался нетронутым. Их глаза встретились.
Когда Эдме уселась за стол, Мадлен спросила:
– А что случилось с первым мальчишкой – подмастерьем пекаря? Он тоже сбежал?
– Так говорил пекарь, когда хватился мальца. Но тогда он не знал о других пропавших. Мог бы поискать получше.
У Мадлен похолодело под ложечкой.
– Мне нужно проведать мать. Я недолго. Хочу убедиться, что дома следят за племянником.
– Давай иди, – разрешила Эдме. – Но не прохлаждайся. За тобой еще стирка.
Эмиля она увидела на ступенях крыльца. За это время он похудел. Лицо измученное, сероватые круги под глазами. Он не вскочил и не бросился ей навстречу.
– Эмиль, ты никак опять болел?
– Обыкновенная простуда, – пожал плечами мальчик.
Это при его-то легких. Простуда всегда изматывала его, выжимая все соки.
Мадлен присела рядом:
– Напрасно маман ничего мне не сообщила. Могла бы послать записку в дом часовщика.
Но Мадлен и сама могла бы прийти пораньше. Она почувствовала знакомое угрызение совести. Девушка полезла в карман и достала завернутый в носовой платок кусок яблочного торта, который стащила в кухне. Эдме делала торты из яблочного мармелада, добавляя для вкуса корицу.
– Ешь.
Даже лакомство вызвало у Эмиля лишь слабую улыбку.
– Ну и штучка. В доме часовщика это едят
