Зверь в Ниене - Юрий Фёдорович Гаврюченков
Под утро он просыпался и шёпотом рассказывал себе, какие на день намечены дела и какие теплятся задумки на завтра, на год вперёд и на всю жизнь. Так он творил настоящую молитву, и жена временами вплетала своё слово, когда ей хотелось пожелать что-нибудь, но чаще слушала, и тогда дыхание её совсем пропадало.
В то утро он лежал, прислушивался, как льётся дождь и громыхают удаляющиеся раскаты. Приближался неторопливый топот копыт и разноголосое мычание. Пастух гнал стадо на пастбище, а хозяева или работники выводили к нему скотину. У Малисона было, кому вывести, он за это платил. В городских дворах перекрикивались петухи. За окном светало. В стене, выходящей на восток, была вставлена рама с маленькими цветными стёклышками, образующими пёстрый луг. Причуда, которая влетела в копеечку, но грела сердце на рубль, а Малисон любил милые пустяшки. Лучезарный бог встречал его пробуждение переливами красок, обещая всякие отрадные события. Кошка Душка растянулась в ногах, ощутимо их придавливала и сквозь чуткую кошачью дрёму мурлыкала.
— Сейчас солнышко взойдёт, прогреет воздух, и распогодится. С неба всегда капает поутру, если холодно, а как потеплеет, то уже и не выпадет. Влага, она вся в воздухе растворяется, как ангельская слеза, — тихонько пробормотал он, и жена прекратила сопеть, а по привычке проснулась и стала ловить слова мужа. Имелось в Айне что-то звериное, отчего Малисона тянуло к жене, и скучно с ней не было. — Парсонс вчера снова прибыл на своей «Лоре», последний раз уж за эту навигацию. Пойду пораньше на пристань, пока никто не упредил. Бог даст, продам все кожи, они до кож падкие… Хочешь, риса куплю? Возьму целый фунт, сварим похлёбку с курицей? — спросил он, перейдя на финский, уверившись теперь, что Айна слушает.
— Сам ешь, — протянула жена, не падкая на диковинные кушанья.
— Вот всё и съем, — сказал он опять по-русски.
— Курица с рисом — это на праздник. Ильин день был вчера, — рассудительно сказала Айна. — Вчера надо было готовить. Вчера бы и вспомнил.
Она была натурою своею не купеческая жена, к каким он привык в родном краю. Требовала мало, ела мало, и даже после родов не раздобрела. Золота не носила, а любила она только пёстрые платки и янтарные безделушки. Одно слово — лесной народ. Айна была неразговорчива, зато внимала от чистого сердца, а Малисону только того и надо.
Он обнял жену, а когда за окошком рассвело, сел на кровати, опустил босые ноги на коровью шкуру. В горнице шуровала служанка. Отдуваясь, смотрел на сундуки, расставленные вдоль стен, так что в светёлке оставался узенький проход. Их было пять больших сундуков и три маленькие укладки под кроватью. Во всех лежало ценное добро. Шелка, рухлядь беличья и кунья, дорогие одёжи, заморская посуда, укупленные в розницу товары от моряков, которые надо было оберегать в надёжном месте.
Малисон оттолкнулся от кровати, встал. Сунул ноги в мягкие кожаные ступни. Помолился, оделся, вышел в горницу, где по шведскому порядку дети спали с прислугой на полатях. Аннелиса, вдова плотника Ииро, возилась у печи, подсовывая горящую бересту под лучину. Малисон смотрел на её ядрёную корму. В который раз думал, что жена годится только прясть и на огороде копаться, а ему нужно, чтобы сидела в лавке, и вот служанка-то могла бы подменять по надобности, да не положено ей, если она не купеческая жена. В печи шибко затрещало, бабу озарило жёлтым светом. Аннелиса вынырнула, распрямилась, улыбнулась хозяину масляно. Была она словоохотливая и ласковая, совсем немолодая, лет около тридцати. Детишки её жили в Кьяралассине у родителей, а сама Аннелиса крепко держалась за город. Такие всегда остаются с тем, во что вцепятся.
В печи загудело. Запахло свежим дымом. Сиреневым слоем он потянулся в окошко, из которого пробивался божий свет. Малисон взял от опечья туфли, прошёл к свету, крутил, вертел, разглядывал, где истрепались. С наружного края подмётка основательно стёрлась. Пора нести башмачнику, чтобы переставил пряжки. Туфли шили ровными, чтобы сменять с левой ноги на правую, а с правой на левую, и носить вдвое дольше.
Малисон подвязал чулки под коленями, накинул короткие штанины, застегнул на две пуговки каждую. Обулся, затянул ремешки на пряжках, притопнул, сдвинул ножны с пуукко на зад. Вышел на двор, а за ним — и кот Сеппо, славный тем, что мог закогтить змею. Брезгливо тряся лапами, кот удалился от крыльца, стал грызть траву. Малисон поводил растопыренными пальцами перед собой на предмет мелкого дождя. С неба не капало, но погода была сырая. На жердевой изгороди чернел промокший половик. Малисон обильно промочил навозную кучу, крякнул от избытка чувств, заглянул в хлев. Аннелиса отогнала корову в стадо, а тёлочка лежала на сене. Лошадка Муха карельской породы услышала его, завозилась у себя в деннике, поднимаясь. Он ласково погладил её по бархатному мягкому носу. Муха лизнула ладонь, как собака.
— У-у, хорошая моя, щас, щас, — пообещал он, погружая пальцы в мухину пышную гриву и пропуская меж ними струящиеся пряди, чтобы выбрать нацепившиеся с пола колючки и мусоринки.
Он сходил к колодцу, насыпал в корыто сена, вылил полведра воды, размял, чтобы Муха не ела всухомятку. Лошадка сунула морду и принялась шумно пить. Заглянул в мешочек, подвязанный к жердям, добавил овса. Поскрёб пол деревянной лопатой, вынес на кучу. Зашёл на огород, в котором Айна растила серую капусту, горох, мелкую репу, морковь, да лук, по краям тмин и укроп. Всяк овощ в Ниене легче было купить привозной, чем поднять на тусклом ингерманландском солнышке, и Малисон признавал огород более для потехи. Проверил хозяйским взором. Посадки однако же были ничего себе. Ветерок шевелил густую ботву, напоенную дождевой водой. Лето обещало хорошие виды на урожай.
Сунул пальцы за пояс, кряхтя, разгладил рубаху на животе. Посмотрел за ограду. На городском поле простирались высокие решётки, увитые плетями хмеля, и конца им не было. Когда ветер дул с юга, могло вскружить голову. Купец крякнул и зашёл на задворок. Постучал кулаком в дверь летней избы. В ней Малисон обитал до постройки большого дома. Потом избу передвинул назад, печь разобрал, положил полок, чтобы можно было складывать ещё и на чердаке, наставил кадки, коробы и хранил всякое малоценное. В тёплую пору тут жили наособицу бобыль и расквартированный из Ниеншанца солдат, да сдавали ночлег русским купцам, но нынче постояльцев не случилось.
