Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова
— Прежде я убью вас, граф! Вы — защитник прогнившего самодержавного строя, который есть тюрьма народов. — Глаза Бренера фанатично горели, крики его были слышны за забором. — Поднять руки, я отличный стрелок!
Дырка на память
Дьяков, слыша вопли Бренера, взволновался:
— Наш боевой друг в беде, а мы отсиживаемся в засаде! Вперед, на штурм вражеской цитадели! Жираф, полезай на забор, давай я тебя подсажу.
Сахаров разумно заметил:
— Зачем на рожон лезть? Надо зайти с тыльной стороны...
Дьяков махнул рукой:
— Поздно! Давай, Жираф!
Тот поежился:
— Может, подкрепление вызовем? Вон, хоть пожарников...
— Молчать! Вперед, ура! — И Дьяков, ухватив под микитки Коха, стал помогать. Тот от безвыходности изловчился, подтянулся и заглянул во двор. Внизу, прямо под ним, стоял Соколов, скрестив на груди руки. Жираф отважно заорал:
— Бренер, сдавайся, собака!
Тот, почти не целясь, пальнул из ружья. Пуля сбила с головы Коха модное канотье, которое полетело на землю. За ним последовал и владелец головного убора, вполне живой и даже счастливый. Встав на ноги, Кох поднял шляпу, замахал ею:
— Пробил насквозь! Чуток ниже — и не было бы меня на этом свете. Совсем шальной этот Бренер.
Дьяков по-отечески прижал пострадавшего к груди:
— Делать нечего, надо вызывать вооруженную подмогу. Десятка полтора полицейских не мало? Жираф, беги в пожарное депо, протелефонь дежурному...
Приговор
Позже Соколов одобрит Жирафа:
— Молодец, отчаянный мужик! За отвагу представлю к награде!
Тем временем распаленный боевыми действиями Бренер наставил ружье на Соколова и торжественно, как надгробное слово, произнес:
— Близок день, когда ярмо самодержавного деспотизма разлетится в прах. Мы, революционеры, в борьбе с темными силами реакции не жалеем себя, кладем свои честные головы на кровавую гильотину царского режима. Вы, граф, один из столпов ненавистной монархии. Сейчас на вас падет возмездие народных масс. Вы ответите за все те муки, которые мы терпели веками. Итак, именем грядущей социальной революции приговариваю вас, граф, к смертной казни...
Соколов вдруг округлил глаза, ткнул пальцем в сторону кустов жасмина:
— Что это?
Едва Бренер повернул голову, как Соколов с непостижимой ловкостью выхватил из кобуры, висевшей под мышкой, «дрейзе» и прошил пулей руку сумасшедшего революционера — выше локтя.
Тот дико вскрикнул и выронил ружье.
Соколов, буравя взглядом свою жертву, медленно подошел, поднял ружье и с силой грохнул его о колено: в руках богатыря оказались две половинки. Потом вынул из кармана фуляр и туго стянул дрожавшему от злобы и страха Бренеру руку в плече, выше раны. Негромко сказал:
— Откройте входные двери!
...Вскоре начался обыск. Он был столь необычен, что вошел в специальную литературу — пример находчивости сыщика.
КРАХ
Полицмейстер Дьяков с торжеством глядел на Бренера:
— Это форменным дураком следует быть, чтобы с графом Соколовым связываться! Ишь, сам приговор вынес и сам исполнить хотел. Ну, истинно чурбан африканский!
Бренер глядел на полицмейстера с ненавистью и презрением и до разговоров с ним не опускался.
К задержанному обратился Сахаров:
— Господин Бренер, предлагаю добровольно выдать орудия преступления! Только это, как и чистосердечное признание, может облегчить вашу, признаюсь, нелегкую участь. Покушение на жизнь полицейского во время исполнения...
Бренер сквозь зубы выдавил:
— Царский опричник, оставьте ваши сказки для дураков! Пришли делать обыск, так делайте. Только ничего тут не найдете.
Дьяков ехидно улыбнулся:
— Тогда почему, любезный, вы не желали пускать нас?
— А потому, что презираю вас, эксплуататоров, сосущих народную кровь. Близок час расплаты. Русские цари искони были убийцами, грабителями, клятвопреступниками, изменниками, палачами, а вы — их блюдолизы и прихлебалы.
Сахаров дал команду:
— Приступайте к обыску!
Дурман
Полицейские разбились на две группы. Одни отправились осматривать участок, сараи, оранжерею, другие — дом. Понятые скромно заняли свои места. Обыском руководил Сахаров.
Соколов расположился в гостиной на первом этаже: глубокое кресло было удобно. Взглядом он буравил Бренера.
Минут пятнадцать они молчали. Первым не выдержал Бренер. — нескрываемой неприязнью, не глядя в лицо Соколова, отрывисто произнес:
— Не пойму, граф, как вы можете поддерживать существующие порядки? Все передовое общество люто ненавидит царя и его клику. Уже само вступление Николашки на престол знаменовалось ходынской трагедией. Ради жалкой подачки — жестяной кружки с орлом, сайки и куска колбасы — насмерть раздавили... Вы, граф, помните количество убитых при коронации любимого вами царя?
— Без малого тысяча четыреста... Но в отличие от вас, Бренер, я помню и другое: эту толпу никто силком не сгонял на Ходынку. Бездельные люди сами передавили друг друга. И если был виновный, так это градоначальник Власовский. Умный человек, превосходный организатор, он не мог представить, что почти полмиллиона человек явятся за этими действительно ничтожными подачками. Но чем виноват государь?
Бренер оставил этот вопрос без ответа. Он вновь горячо заговорил, захлебываясь словами:
— А кто простит царю девятое января пятого года? Рабочие идут мирной демонстрацией к царю, несут жалобу на свое жалкое существование, а их встречают пулями...
— А вы, Бренер, забыли, что государя не было в столице? И преступную команду стрелять отдали выходцы из того же народа, в какой стреляли? И палили те, кто еще совсем недавно были рабочими и крестьянами. А почему вы молчите про Ленский расстрел в апреле двенадцатого года? Тогда именно ваши собратья революционеры открыли стрельбу в солдат, охранявших порядок, и спровоцировали пальбу ответную. Даже у вас язык не поворачивается обвинить государя. Все ваши разглагольствования рассчитаны на людей темных, не знающих правды, задурманенных революционной ложью. И цель единственная — свергнуть законный строй, чтобы самим дорваться до высшей власти. А ради этого вы и мать родную не пожалеете, а про миллионы чужих жизней и говорить нечего. Вы — бесы лукавые.
— Вожди революции — святые люди! Да, мы жертвуем порой товарищами по борьбе, но и сами гибнем ради светлого будущего. Наш девиз — равенство и братство!
Вошедший в гостиную Сахаров рассмеялся:
— Равенство? Что же вы, Бренер, свою кухарку поселили в темную клетушку, а сами удобно расположились в громадном доме?
— А социальная революция еще не произошла, — быстро нашелся Бренер.
— Когда произойдет, — с горечью произнес Соколов, — ваши главари вселятся во дворцы, станут раскатывать на авто, а пролетарии останутся в прежнем, если не в худшем состоянии.
Появился приглашенный доктор. Он обработал рану Бренера и отбыл восвояси. Оставив арестованного под надзором городовых, начальство вышло в соседнюю комнату-библиотеку.
Разведка
Дьяков задумчиво пососал ус и мрачно произнес:
— Не дом — дворец! Волынки тут много...
— Да, ужинать будем на утреннем рассвете, — рассмеялся Сахаров.
— Сами посудите, — продолжал Дьяков, — обыскать следует все эти книжные полки, кухню, столовую, громадную гостиную, три спальни, а еще кабинет, кладовую, где прислуга живет, фотолабораторию. Хозяин — заядлый фотограф. Мы давно следим за ним. Так он облазил самые дальние улицы, все таскал треногу и камеру. Снимает, дескать, для истории.
— Все отпечатки и негативы — изъять! — приказал Соколов. — Со всей бережностью отправьте в охранку.
В библиотеку влетел Кох. Он с порога начал:
— Этот самый Бренер истинно людоед! Посмотрите, отцы-командиры, в каких собачьих условиях он родную мать содержит. Она в параличе лежит, сказывают, второй год. Вся в лохмотьях, в грязи...
Соколов сказал:
— Прикажи, Кох, пусть сюда введут Бренера.
Хмуро озираясь, появился Бренер.
— Любезный, вы хоть о матери заботу проявили бы — кажите прислуге, пусть белье поменяет на постели, — приказал Соколов.
— Нельзя мать шевелить, у нее все тело больное! — отрезал Бренер. — И вообще, это не вашего ума дело. Хотя, сатрапы, вам все позволительно. Вы можете обыскать умирающую женщину, сбросить с постели.
— Успокойтесь, — умиротворяюще сказал Дьяков. — Прошлый раз вы попросили, так мы и не тронули вашу маму.
У Соколова вопросительно поднялась бровь.
— Что такое — не тронули? Как раз следует тщательней обыскать помещение и кровать больной. — Взгляд сыщика как гвоздь впился в Бренера.
