Игорь Пресняков - Чужая земля
Вон тот, видимо, еще с мировой войны носит неподъемную солдатскую шинель; на женщине, что вышла из «рыбного», – старорежимное пальтишко и ветхая французская шляпка («Добрые-то вещички в голодные годы на масло променяли, а эти, никудышные, так и остались»). Вот и рабочий, «гегемон революции», ожидает трамвай, засунув руки в карманы тужурки, будто вовсе он и не «хозяин Вселенной», а мокрый нахохлившийся воробей. А этой деревенской бабе и ливень нипочем! – обвязала голову цветастым платком, перехлестнула долгие концы крест-накрест через грудь душегрейки и – катится себе без забот, даже два узла на спине тащит.
Наблюдения нашего прохожего (назовем его, скажем, Иван Иванычем) нарушает колоритная парочка беспризорных, выбежавшая на улицу из ближайшей лавки: «Боже мой! Да один из них – совсем босой! – обмирает Иван Иваныч. – В такую-то пору!» Беспризорники вихрем проносятся мимо; один из них прижимает к груди женскую сумочку. Настроение нашего прохожего сразу меняется: «Так и есть: украли, сволочи!.. Ага, и приказчик на крыльцо выскочил, вопит». Иван Иваныч смотрит вслед убегающим воришкам, содрогаясь от вида шлепающих по лужам босых пяток, и вдруг заливается восхищенным смехом:
«А и лихие все ж, черти!»
Неприятный, сырой холод в ногах напоминает о худой обуви и необходимости согреться. Иван Иваныч заходит в ближайшую чайную. Заведение набито до отказа. Под прокопченным потолком – клубы табачного дыма, от печки-голландки парит (на ее округлые, обшитые листовым железом бока там и сям навешаны влажные пальто и куртки посетителей).
Кисло пахнет овчиной и убежавшим молоком. Публика пьет чай с бубликами и дешевый кофе, кое-кто просит рюмку водки. Пива никто не пьет, а если половой отважится предложить, – с отвращением морщатся. Иван Иваныч находит на печи гвоздик, пристраивает свой плащ и усаживается за единственный свободный стол.
– Чайку? Иль кофею? – справляется подскочивший половой.
– Парочку чаю, – кивает Иван Иваныч. – С сахаром!
– С лимончиком желаете? С мятою?
– Валяй – с лимоном.
Половой кланяется и убегает. Иван Иваныч оглядывается по сторонам, прислушиваясь к разговорам. Всех тревожат только две вещи: хлеб и дрова. Они вновь становятся главной заботой. Дрова, впрочем, вскоре отступают на второй план.
– Топливом – все легче разжиться, – громко убеждает посетителей упрямого вида мужик («Всезнающий», – смекает Иван Иваныч). – А вот с хлебцем – беда. Говорят, попрятали крестьяне урожай, не сдают зерна государству. Цены, вишь, для них больно низки! Ну уж сидеть задницей на мешках, понятное дело, никто не станет. Вот они и продают хлебушек по-тихому частным скупщикам. Те, само собой, дают цену поинтересней, нежели власти. Как будем, ребята, зимою жить – ума не приложу…
Иван Иваныч припоминает, что намедни слышал подобные речи от жены. «Могут и хлебные пайки опять ввести, – вздыхает Иван Иваныч. – Тогда – точно паника начнется: все из лавок растащат, цены взовьются до небес, заводы и фабрики забастуют, власти введут комендантский час – и… Ох, не приведи Господь!»
Половой с двумя стаканами янтарного чая в расписных «под серебро» подстаканниках отвлекает от тревожных раздумий. Иван Иваныч делает глоток и чувствует, как согревается продрогшее тело.
Тем временем, вдоволь, до хрипоты и перебранок, обсудив продовольственную тему, посетители перешли к следующему, также любимому русским народом вопросу – критике правителей.
– …И выдумывать нечего! – басил молодой парень. – Вчерась сам читал в «Бюллетене Губернской прокуратуры», там черным по белому пропечатано: «обвиняются в получении взяток и пособничестве уголовным элементам».
– Во как! – крякнул седой старик. – Теперича что ж, и прокуроров у нас не останется? Всех, значит, пересажають?
– Да не всех! – отмахнулся басистый парень. – Двоих: заместителя «губернского» и уездного из Торжца.
– Там народу-то похватали много, – заметил желтолицый человек в шляпе. – Из совнархоза больших чинов – пятеро, нэпманы разные, бандитов торжецких полста душ.
– Верно-верно, – подхватил «басистый». – Всех – под одну гребенку.
– Вот вам, сынки, и справедливая народная власть! – ехидно засмеялся старик. – Ворують, разбойничають пуще прежнего режиму. Совести-то как не было, так и нету. Оттого и беды все наши.
– Какая там совесть! – захохотал доселе молчавший краснорожий усач. – Денежки в руки поплыли, она и пропала, как пар из самовара. Жить-то сладко да припеваючи всем охота – и царю, и коммунякам.
– Но-но! – грозно оборвал его «басистый». – Ты коммунистов не трожь. Они – за народ, за рабочих.
– Ага, – продолжал смеяться усач. – Особенно те прокуроры! Да совнархозовские крысы в придачу. Ведь все партейные – как на подбор.
– Это не коммунисты, а твари продажные! – взмахнул рукой «басистый».
– Их еще неделю назад из партии вычистили – мне рассказывал сосед, член контрольной комиссии, – кивнул человек в шляпе.
– Слыхали? – подхватил «басистый».
– Как гром грянет – все креститься начинают, – вставил старик. – Морды-то на портретах еще вчерась по городу висели.
– Тоже мне, умник нашелся, – шикнул на него «басистый». – Разве мало у нас настоящих партийцев? Взять хотя б товарищей Луцкого или Черногорова. Каждому ведомо, что именно он, первый чекист губернии, вывел на чистую воду этих шкурников. Вот выметут мусор, и станет легче дышать.
– Коли уж такие большие чины проворовались, по низам – так и вовсе одно жулье, – посерьезнев, бросил усач. – Знамо дело: рыба тухнет с головы.
– А как же иначе? – развел руками старик. – Оно и прежде-то так бывало: стряпчий понюшку стащит, а генерал – целый воз…
Иван Иваныч допил чай, расплатился и вышел на улицу. Уже стемнело. Дождь кончился, воздух был свеж и насыщен влагой. Пахло потревоженной землей и чем-то тленным, очевидно, гниющей листвой. Мимо пронеслась пролетка. Часто перебирая копытами по отливающему синевой булыжнику, лошадь выдувала клубы пара. Иван Иваныч тоже выдохнул перед собой подогретое чаем облачко: «Ишь ты! Как бы в ночь мороз не ударил! Мало того, что хлеба не достает, так еще и картошку в буртах прихватит. Вот беда!» Он вспомнил о доме и жене, о том, как неплохо было бы натопить печь; что на грех засиделся в чайной и теперь придется идти в потемках по немощеному переулку, пробираясь по обочине вдоль забора. Утром, по пути на работу, он наблюдал, как застряла в грязи подвода и как возница согнал с нее «для облегчения» трех толстых баб. Телега немедленно двинулась вперед, а бабы осторожно шли за ней, подобрав подолы… «Вот ведь страна! – чертыхнулся в душе Иван Иваныч. – При царях неважно жили, и при коммунизме – не лучше. И когда порядок будет?»
* * *«25 сентября. Последние десять дней все только и говорят о „процессе прокуроров». Где бы ни возникала спонтанная дискуссия (в трамвае ли, в мясной лавке или у нас в школе), характерно одно: никого не интересует сам предмет как таковой, словно преступления в советских государственных учреждениях – вещь само собой разумеющаяся. Небезразличных к судьбам страны и общества граждан больше волнует вопрос: как дальше жить, если разложение достигло даже прокуратуры и совнархоза? Еще вчера обыватель чувствовал себя под защитой государства, теперь же выясняется, что служители закона и руководители народного хозяйства губернии покровительствовали уголовным бандитам и стяжателям. Снова и снова звучит риторический вопрос: где правда? Куда смотрела партия? Товарищ Луцкий?
Строптивые интеллигенты и нэпманы злорадно шушукаются о кризисе власти, о том, что большевики „обуржуазились», выродились в обыкновенных вороватых бюрократов. Неделю назад Света Левенгауп со свойственной ей горячностью написала в „Губернских новостях»: „При всем уважении к РКП(б) и ее губернскому комитету можно смело констатировать, что лишь славные органы ОГПУ стоят на защите прав и свобод граждан, охраняют их от посягательств всякого рода преступников». Вот так и без того весомый авторитет этой „милой» организации растет и укрепляется. Категоричность Левенгауп вдруг натолкнула меня на вопрос: если кроме ОГПУ не остается чистых, не зараженных воровством и взятками государственных структур, что же тогда будет? Всевластие карательных органов? С их методами и мировоззрением? Кому-то из партийцев подобное может понравиться! Я подумала: что, если таким, как мой отец, доверить всю полноту власти? – И похолодела. Ох, он и разойдется! Кирилл Петрович, конечно, построит по-своему „справедливое» общество, вот только выйдет оно весьма своеобразного свойства.
Едва прошли аресты главных обвиняемых, отец стал безмерно счастлив. При любом удобном случае он не без самодовольства напоминает о неотвратимости возмездия за преступления против народа. „Давно надо было губернию хорошенько почистить, давно, – приговаривает он. – Это, дочка, не просто уголовное дело, это – капитальный ремонт!»
