Игорь Пресняков - Чужая земля

В январе 1918-го в приемную могущественного судьи вошел неброского вида человечек.

– К вам гражданин Бобров. Говорит, что лояльно настроенный к Советской власти обыватель и ваш друг, – доложил о нем секретарь.

Изряднов принял бывшего хозяина, друга и учителя с распростертыми объятиями и посоветовал служить государству рабочих и крестьян. Служить в судебных органах Бобров отказался, а испросил себе место «где-нибудь при распределении». Изряднов пристроил адвоката в жилсовет, и Бобров с поистине революционным энтузиазмом и размахом занялся распределением конфискованного у эксплуататорских классов добра. Он так ловко запутывал отчетность, что немало имущества бесследно исчезло. Изряднов знал способности друга и учителя и те перспективы, которые открывались перед ними. «Carpe diem»[4] – думал он, поглядывая на растянутый через улицу лозунг «Все на борьбу с Деникиным!» – «Еще неизвестно, где завтра окажемся».

В 1922-м Боброва «вычистили» с насиженного места. Изряднов (в ту пору – уже заместитель прокурора губернии) добился смягчения формулировок проверяющих, и вместо «хищений» и «ходатайства о возбуждении уголовного дела» в акте проверки значилось: «уволить за халатность и небрежное отношение к отчетности». Впрочем, Бобров не очень-то и горевал. Он воскресил адвокатскую контору, сблизился с биржевиками и подрядчиками и, используя связи «друга и ученика» Володи в совнархозе, стал проворачивать темные делишки.

Весной 1923-го к нему обратились по сугубо уголовному вопросу – хозяин каретной мастерской Степченко просил посодействовать в освобождении из-под стражи приятеля, известного жулика. Солидный адвокат поначалу отмахнулся, но гонорар, предложенный Степченко, заставил переменить решение. Изряднов тоже не отличался «гнилой» интеллигентской щепетильностью и, приняв из рук Боброва увесистый конверт с деньгами, согласился помочь: «Все кругом воруют да мошенничают. Уж в такой стране живем!..»

Конечно, столь интимные факты биографии заместителя прокурора не были отражены на стендах экспозиции в «Зале истории революционного студенчества». Под большим портретом коротко значилось:

ИзрядновВладимир Денисович род. в 1893 г. в семье служащих (дед был потомственным пролетарием). Активный участник борьбы с самодержавием. Член РСДРП(б) с 1912 г. С 1922 – зам. прокурора губернии.

На посетителей музея глядело молодое, неглупое, немного изнеженное лицо с деловитым изгибом тонких бровей. «Вот такие товарищи и стоят на страже революционной законности!» – думали, рассматривая портрет, экскурсанты и, удовлетворенно вздохнув, проходили в следующий зал.

В воскресенье, четырнадцатого сентября, около полудня Изряднов с семьей вернулся из отпуска. Не успели они с женой войти в дом и распаковать вещи, как в дверь позвонили. Зампрокурора самолично поспешил отворять. На лестничной клетке стояли начальник контрразведывательного отделения ГубОГПУ Гринев и двое сотрудников.

– С приездом, Владимир Денисович, – лениво козырнул Гринев и вежливо улыбнулся. – Извините за вторжение, но у меня к вам важное поручение.

– Здравствуйте, Павел Александрович, – кивнул Изряднов. – Прошу в дом.

Гринев переступил порог и, понизив голос, проговорил:

– Вам необходимо срочно поехать к нам в ОГПУ.

– Что за спешка? – развел руками Изряднов. – Дай хоть отдышаться с дороги, принять ванну…

– Дело не терпит отлагательства, – отмахнулся Гринев.

– Неужто и чаю не позволишь выпить?

– Мы вас от души попотчуем, уж поверьте! – тонко улыбнулся Гринев…

По воскресеньям «Бакалея Старицкого» закрывалась чуть раньше обычного – в шесть часов вечера. Четырнадцатого сентября без четверти шесть приказчик пересчитал выручку, закрыл массивные кованые ставни и уже собирался зарядить главное орудие против врагов всех булочников – мышеловку, – когда в лавку вошел широкоплечий пожилой человек в низко надвинутом картузе.

– Позови хозяина, – опережая положенный вопрос, бросил посетитель.

– Прошу прощения, – поклонился приказчик, – нам не велено оставлять торговлю без присмотру. А коли вы, извиняйте, имеете честь знать Георгия Станиславича лично, так постучите в калитку у ворот, – сторож наш, Афанасий, хозяина и кликнет.

– Болтаешь много, – лениво поморщился посетитель. – Поди доложи обо мне, а я покамест тут покараулю. У меня уж не убудет!

Приказчик оценивающе поглядел на степенное выражение лица посетителя, на неброский, но довольно приличный костюм и кивнул:

– Как вас рекомендовать?

– Скажи, мол, Семен Кузьмич приехал.

Через минуту в лавку спустился Старицкий. Он выпроводил приказчика на улицу, запер двери на засов и обменялся с посетителем крепким рукопожатием:

– Неосторожно поступаешь, Кузьмич! – укоризненно покачал головой Георгий. – Разве не мог упредить о встрече, как у нас с тобой принято?

– Сам знаю, что негоже мне сюда соваться, да еще белым днем, – кивнул гость. – Вот только дело не терпит!

Он снял картуз, пригладил редкие волосы и оперся локтем о прилавок:

– Помнишь о моем человечке верном, что служит на гепеушной кучумке?[5]

– Помню, не забыл, – нахмурился Старицкий. – От него мы не раз много полезного слышали.

– Так то я слышал, а вам передавал – кому что полезно, – хмыкнул гость. – Вот и нынче не забавы ради к тебе приперся – принес мой человечек дурные вести.

– Для меня? – с нарочитым безразличием уточнил Старицкий.

– И для тебя, и для кодлы твоей.

– Ну что ж, «пахан говорит – жиган слушает»! – понизив голос, ответил Старицкий.

– Так стой и слушай! – оглянувшись на дверь, сказал Пахан. – Легавые взяли Боброва, фраинда поддужного[6] твоего, упокойничка Генки-Хохла. Покамест он ни на что не колется… – Семен Кузьмич хитро прищурился. – А там как знать? Нынче на гепеушной киче – большое прибавление: приволокли купцов всяческих, торжецких ребятушек и даже тамошнего дворника[7] прихватили. По всем видам, большой шухер фараоны готовят! Одним словом, светопреставление.

– Значит, легавые вышли на Боброва… – задумчиво протянул Гимназист.

– О чем и толкую! А ведь он о мно-о-гом может растрезвонить! И о Хохле, и о Фроле (царство ему небесное), и о потрохе твоем глазастом, Аркашке…

– Ну, обо мне он, положим, ничего не знает, – сказал Гимназист. – Дела с ним вели Геня и Федор. Кадета же ему сдавать нет резона.

– А легавые ему скоренько про все «резоны» растолкуют, – хмыкнул Пахан.

– И что ты предлагаешь?

– Акчи[8] ему сунуть. Да не поскупиться!

Гимназист с минуту рассматривал широкие темные половицы.

– Будь завтра в «Балагане», в номерах, около полудня. Пришлю Кадета с деньгами. Отошли семье Боброва сколько нужно, и пусть ему передадут, чтобы открывал шлюзы[9] лишь по совнархозовским делам. О Гимназисте – ни слова. Если же легавые его припрут, – пусть все валит на покойников, они стерпят. Ты меня не ищи и сюда не показывайся, – я сегодня в ночь уезжаю. Как вернусь, дам знать. Тогда и потолкуем.

Старицкий отворил засов и вручил гостю два румяных каравая.

– Филерам зенки[10] замазать хочешь? Думаешь, хвост приволок? – подмигнул Пахан.

– Поберечься – не великий труд, – пожал плечами Гимназист. – Тем более что твоя, Семен Кузьмич, авторитетная персона – всегда на виду… Ну, прощай!

Глава XI

Золотистое пряное бабье лето кончилось быстро. Небо заволокло тучами, и город покрыла пелена холодного дождя.

Еще вчера по улицам гулял веселый ветер. Он подымал с мостовой желтые листья, проказничал, бросая в лица прохожим легкие паутинки, и рассыпал в ветвях деревьев разноцветные лучи…

Теперь весь окружающий мир покорился непогоде: застыли в сонном оцепенении дома; прибитая к булыжнику листва смешалась с грязью; размокли крикливые афиши и лозунги, повисли жалкими тряпками горделивые кумачовые знамена. Лишь вечерами город пытался отвлечься от тоскливого настроения коротких серых дней. По-прежнему зазывали ярко освещенные витрины, старались отогнать промозглый сумрак уличные фонари, гремела музыка в танцзалах и ресторанах. С наступлением темноты начинали топить печи, и над городом плыл ободряющий запах дыма, как некий символ теплого крова и сытого благополучия.

Осенняя непогода резко изменила облик уличной толпы, показала без прикрас изнанку жизни. Даже беглый взгляд подмечал, как неподготовлен советский гражданин к холодам. Вдруг выяснилось, что, не выдержав и получаса ходьбы по лужам, начищенные до блеска сапожки разбухали и по-крокодильи скалились; что всегдашняя гордость дореволюционного производства – зонтик – поломан; что через любимое кашне можно с успехом рассматривать небесные светила; и что, самое главное, – средств на покупку обновок как не было, так и нет. Несчастный гражданин удрученно вздыхал, но, оглянувшись по сторонам, немного ободрялся, – согнувшись под дождем, рядом шагали такие же собратья по несчастью.