Александр Бушков - Дикое золото
– Отчаянный вы человек, ваше степенство, – сказал извозчик, не оборачиваясь к седоку. – Нашли место, где по бабам шастать… Ладно, хозяин – барин, мое дело – сторона. Днем по этой дорожке ездить можно, это по темноте – спаси бог…
Дорога поднималась в гору, на обширную возвышенность, с севера нависавшую над низинной частью Шантарска. Лямпе ничего не ответил, беззаботно посвистывая.
Он и сам, перед тем как приехать сюда, навел кое-какие скрупулезные справки. Ольховская слобода, по достоверным данным, помещалась на месте Ольховского посада, где согласно древней, сохранившейся в архивах грамотке казаки по приказу основателя Шантарска воеводы Дымянского однажды устроили «облаву великую на татей, голоту воровскую, бляжьих жонок и прочий ослушный народ, многую нечисть и сором учиняющи, которая же гулящая теребень, тати, бражники и иной непотребный люд воровские домы держит».
Если сия облава и возымела эффект, то ненадолго. Судя по бумагам восемнадцатого столетия, Ольховская слобода, как ни старались власти, превратилась в непреходящую головную боль для полиции и градоначальства, чему благоприятствовали как вольнолюбивый сибирский характер, не привыкший стеснять себя казенными параграфами, так и проходившая через Шантарск знаменитая Владимирка, прославленный песнями кандальный тракт, по которому в обе стороны циркулировал отчаянный народ. По какой-то неисповедимой прихоти природы именно в Ольховке и сконцентрировалась большая часть подпольных шинков, карточных притонов, скупок краденого, «малин» и прочих интересных заведений, подробно перечисленных в Уголовном уложении.
Достоверно было известно, что именно ольховские удальцы сперли в свое время золотой брегет и шубу на енотах у неустрашимого полярного путешественника господина Нансена, имевшего неосторожность посетить Шантарск (причем, несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом полиции, ни часики, ни шуба так и не были разысканы). Ходили также слухи, что все резкости в адрес Шантарской губернии, имевшиеся в путевых заметках покойного писателя Чехова, побывавшего тут проездом на Сахалин, как раз тем и объяснялись, что непочтительные ольховцы в отсутствие литератора навестили его гостиничный номер и многое унесли на память.
Городовые здесь в одиночку не показывались с незапамятных времен, так что, критически рассуждая, эту слободу можно было лишь с большой натяжкой признать неотъемлемой частью Российской империи – да и то в дневные часы… «Счастье еще, что государь император о сем не осведомлен», – с грустной иронией подумал Лямпе.
– Дальше – куда прикажете? – спросил извозчик без особого рвения.
– Возле кладбищенской церкви остановишь, – распорядился Лямпе. – Не то чтобы у самой, но где-нибудь насупротив…
– Как прикажете.
Глава восьмая
…Но и другие не сидят сложа руки
Кладбищенская церковь, деревянная, невеликая, потемневшая от времени, располагалась у обширного погоста, которому, надо полагать, и была обязана своим названием. Начинавшаяся за нею слобода выглядела, с точки зрения непредвзятого наблюдателя, совершенно обычным местом, вовсе не обладавшим внешними признаками преступности и разгула. Самые обычные улочки, самые обычные дома, при дневном свете выглядевшие вполне благопристойно и добротно. Меченные разноцветной акварелью куры у калиток, лениво развалившаяся в пыли собака, баба с полными ведрами – хорошая примета, а? – лошадь с телегой у ворот, тишина жаркого вечера…
Лямпе неторопливо шагал, помахивая тросточкой. Миновал небольшой трактир, опять-таки выглядевший со стороны сущим образцом благолепия. Внутри, конечно, гулеванили, но без особого шума, пристойно наяривала гармошка, и несколько голосов выводили с неподдельным чувством:
Прощай, моя зазноба,Минул лишь миг един —И вновь я уезжаюНа остров Сахалин…
Вполне возможно, для певших эти строки были отнюдь не чистой абстракцией, а реальным жизненным опытом. Сразу за трактиром, у забора, стояли человек пять – судя по расслабленным позам, с утра снедаемые скукой. Итальянец Ломброзо не нашел бы в этих физиономиях черт врожденной преступности, но Лямпе, давно уже переставший смотреть на мир сквозь призму наивности, сразу определил по нарочито честным и равнодушным глазам, с кем имеет дело. Очень уж старательно смотрят сквозь…
– Папиросочкой не разодолжите, господин прохожий? – с той же нарочитой почтительностью осведомился крайний.
Секунду подумав, Лямпе остановился возле него и раскрыл портсигар. Дождавшись, когда проворные тонкие пальцы – вряд ли принадлежавшие привыкшему к физическому труду индивидууму – вытянули сразу парочку, спросил:
– Не подскажете ли, господа хорошие, где мне найти Ваню Тутушкина?
Краем глаза видел, что ближайшие обменялись молниеносными взглядами. И в воздухе явственно ощутилось напряжение.
– Как-с сказать изволили? – состроил непонимающую рожу тот, что угощался папиросами. – Кубышкин?
– Тутушкин. Иван, – спокойно произнес Лямпе.
– Простите, господин, не имеем чести такого знать, сроду не слыхивали подобного имечка…
И тут же все пятеро стронулись с места, двинулись к трактиру, последний, не выдержав, украдкой оглянулся на Лямпе и тут же отвел глаза, заторопился следом за компанией. Врали, конечно, поганцы. Не могли не знать. Ну и черт с ними… Однако как тут пусто! Сонное царство, право…
Вот и дом во дворе, обнесенном забором с зеленой калиткой. Ни души – ни во дворе, ни в обширном огороде. Единственным представителем рода человеческого оказался босоногий мальчишка, игравший сам с собою в свайку посреди пыльной улочки. При виде Лямпе он воспрянул духом, живенько подбежал и без церемоний попросил:
– Господин, дайте пятачок!
– А зачем тебе пятачок, милое дитя? – без улыбки поинтересовался Лямпе.
Милое дитя, шмыгая носом, резонно пояснило:
– Нешто пятачки лишними бывают?
– Резонно, – согласился Лямпе, вынимая серебряную монетку, крохотную и невесомую, как рыбья чешуйка. – Ты где живешь?
– А вона, – мальчишка неопределенно махнул в пространство.
– Ивана Тутушкина знаешь?
Собеседник Лямпе почесал босой ногой другую и, хитрейшим образом щурясь, выдал философскую сентенцию:
– С двумя-то пятачками лучше, чем с одним…
– Да ты просто кладезь мудрых мыслей, дитя мое, – сказал Лямпе, поневоле ухмыльнувшись. – На вот тебе сразу пятиалтынный. Итак?
– Кто ж Ваньку не знает? Вона туточки он и проживает, где калитка зеленая. С маманей, только она уехавши в гости.
– А сам Ванька?
Лямпе уже приготовился извлекать очередную монетку, но ольховский Гаврош, очевидно, решил, что выданная авансом плата вполне окупает игру в вопросы-ответы.
– А сам Ванька дома пьянствует который день, – сказал он, пожимая печами. – Вона, только что по огороду шарился, редиски на закуску надергать, жрать ему, надо полагать, захотелося. Оно и понятно – сколько ж пить без закуски? Дома он, точно, у них там собаки нету, так что заходьте смело…
– Благодарствую, чадо, – сказал Лямпе.
Потрогав калитку, разобрался в устройстве нехитрой щеколды, поднял ее, секунду помедлил. Этот визит был не самым разумным предприятием, но другого пути попросту не было – одни сплошные тупики… Он вздохнул, потрогал через пиджак браунинг и, нагнув голову, решительно шагнул во двор. Тишина. Пройдя несколько шагов до крыльца, Лямпе огляделся, но ничего подозрительного не усмотрел. Столь же решительно взялся за ручку. Дверь моментально подалась. Крохотные опрятные сени. Тишина. Чуть приоткрыв внутреннюю дверь, Лямпе негромко позвал:
– Иван Федулович, господин Тутушкин! Гости к вашей милости!
И, не получив ответа, перешагнул порог. После яркого вечернего солнца на улице комнатка с тщательно занавешенными окнами показалась темным подвалом.
В следующий миг неведомая сила подхватила обе его руки и, пребольно выворачивая, взметнула вверх так неожиданно и жестоко, что Лямпе, выронив трость, замер в нелепой позе – полусогнут, этаким рыболовным крючком, голову кто-то, придавив пятерней, сграбастал за волосы так, что слезы навернулись на глаза и ничего не видно, кроме пола. Браунинг, почувствовал Лямпе, вывалился из кармана, но звука падения на пол так и не последовало – пистолет с большой сноровкой подхватили на лету.
– Есть! – удовлетворенно пропыхтел кто-то над головой. – С револьвертом, извольте видеть!
Руки Лямпе соединили за спиной вместе, послышался резкий щелчок, запястья плотно охватило железо. Потом стало немного свободнее, его уже не держали за волосы, позволили выпрямиться. Глаза тем временем привыкли к полумраку, и первый, кого он увидел перед собой, – околоточный надзиратель в белом летнем мундире, с поперечными нашивками за выслугу лет на черных с галуном погонах. Один из державших Лямпе зашел спереди, с любопытством уставился на пленного – этот был в штатском и в руке держал наготове смит-вессон с укороченным дулом, какими обычно пользовалась сыскная полиция. «Даже так? – подумал Лямпе относительно спокойно. – Интересные дела…»
