Александр Бушков - Дикое золото
– Ты романы читаешь, Анюта? – хмыкнул Лямпе.
– А вот и читаю! Думаете, если девица, так и грамоте не знаю, книжку в руки не брала? Столько романов перечитала, что вам и не мнилось. И «Принцессу в лохмотьях», и «Роковую любовь графа Астольфа», и «Знамение страсти», и даже стихотворный Пушкина, где помещик Аникин с Ленским стрелялись… Уж настоящую любовь сразу распознаю!
– Что, и в ту ночь она была? – спросил Лямпе. – Когда он…
Анюта вновь понизила голос до шепота:
– Прошка клянется, что была. Вот только не видел, когда ушла. А утречком его и нашли. Надо полагать, – сказала Анюта с превеликой серьезностью, – у них в ту ночь случилось объяснение. Вот он и…
– А кто она, неизвестно?
– Откуда… Я ж говорю, никто не знает. Спросила Ваню, Ваня замахал руками, побожился, что представления не имеет. Странный он был какой-то… Леонид Карлович!
– Аюшки?
– Только нам с вами про этот печальный случай следует помалкивать. Может получиться ущерб для дела. Иные ни за что не станут в таком номере, где…
– А ты? – фыркнул Лямпе.
– Я – девушка к службе ревностная. Как солдат. Ой, заболтала я вас совсем, дуреха…
Она, лукаво и понимающе улыбаясь, принялась расстегивать кофточку – стоя, впрочем, так, чтобы не увидеть случайно зеркало. Лямпе не стал ее останавливать. Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется простых человеческих удовольствий, не отягощенных опасными сложностями. Очень уж давно у него не было женщины. Очень уж пасмурно было на душе. Была и еще одна причина, по которой он столь охотно привлек к себе полураздетую смазливую Анечку, – перед глазами на миг встало недоступное, пленительное видение, красавица с бесценными рубинами на шее. Вот и показалось вдруг дураку, что он, увлекая к пышной постели доступную красоточку, вернет себе душевный покой с помощью сей незамысловатой победы, прежнюю уверенность обретет, мечтаньями мучиться перестанет…
Глава седьмая
Лямпе действует…
Он не обрел желаемого, конечно, о чем подсознательно чуялось с самого начала. Получилась радость для тела, а вот душа осталась прежней, беспокойной и тоскливой…
Своих чувств он, разумеется, внешне не проявил. Предельно галантно выпроводил Анютку, уже чувствовавшую себя, сразу заметно, кем-то вроде статс-дамы при дворе венценосца, и, оставшись один, безделью предавался недолго. Привел себя в порядок, надел тяжелый медный кастет, литой, с четырьмя кольцами для пальцев (тот самый, которым ему в прошлом году всерьез намеревались проломить голову, и затея сорвалась лишь оттого, что Лямпе имел противоположные намерения, каковые и претворил успешно в жизнь), заложил утяжеленную руку за спину и дернул левой шнур звонка.
Прохор-Антуан впорхнул в номер едва ли не в следующий после звонка миг – ну да, приятно улыбался с порога, рассчитывая на вознаграждение.
– Проходи, сокол мой, проходи, – радушно пригласил Лямпе, бесшумно поворачивая ключ в замке. – Гостем будешь…
Резко развернулся и нанес короткий, умелый удар – в ту часть организма, которая именуется эскулапами «солнечным сплетением», а в простонародье обзывается проще: «под душу».
– Эк-к… – только и сказал Прохор.
И опустился на корточки, зажимая ладонями ушибленное место, хватая воздух ртом беззвучно и конвульсивно, как выброшенная на берег рыба. Лямпе наблюдал за ним без малейшей жалости. Увидев наконец, что ушибленный немного продышался, положил кастет на стол, взял из пиджака браунинг (из которого загодя вынул патроны) и развалился в кресле, положив пистолет на колени.
Прохор с округлившимися глазами и удивленной донельзя бледной физиономией попытался встать.
– Сидеть! – негромко распорядился Лямпе и медленно, звонко, эффектно оттянул затвор.
– Ваше высокородие! – жалобно простонал Прохор. – За что? Видит бог, ни в чем таком…
– Вот мы сейчас и разберемся, – с расстановкой пообещал Лямпе, вразвалочку приблизился, опустился на корточки и легонько потыкал коридорного дулом в скулу. – Молчать. Отвечать только на мои вопросы. Не запираться и не вилять. Понял? Иначе, я тебе клянусь, пристрелю на этом самом месте. Стены толщиной в аршин[10] никто и не услышит, а услышат, подумают, что шампанское откупорили…
– Полиция ж ваше имечко враз узнает… – пробормотал Прохор. – Паспорт-то в гостинице предъявляли…
– А ты быстро соображаешь, сучий прах, – усмехнулся Лямпе. – Это в чем-то и хорошо… Дурак ты, мон ами Антуан. Чтоб ты знал: паспортов у меня полные карманы, и каждый на другую фамилию. Пусть себе ищут немца Лямпе, пока не надоест. Отсюда, знаешь ли, выйдет крестьянин Толоконников, а то и особа духовного звания…
– Ваш-ше степенство! Объясните хоть, за что?
– С полным нашим удовольствием, – сказал Лямпе. – Ты, шестерка, слышал что-нибудь о партии социалистов-революционеров?
– Х-хосподи… – прошептал Прохор, бледнея еще более, насколько это было возможно. – И за что мне это? Опять, как в пятом году… Из анархистов будете?[11]
– Угадал, милейший, – скупо ухмыльнулся Лямпе. Вновь поиграл перед бледной физиономией никелированным пистолетом. – Ну, а коли уж ты, холуйская рожа, понял, с кем имеешь дело, должен понимать, что дышать теперь будешь, как я распоряжусь. Если прикажу, дышать и не будешь вовсе… Усек?
– Чего ж там не усечь… – тоскливо протянул Прохор. – Опять началось: бомбисты, революции, замятня…
– Имей в виду, – сказал Лямпе. – Я тут не один, и, в случае чего, шкуру с тебя сдерут моментально и качественно.
– Это мы понимаем-с, не темные… Товарищ дорогой, да я ж и сам есть угнетаемый трудящийся, пострадал от сатрапов…
– Молчать, – сказал Лямпе. – Угнетенный, мать твою. Одно знаешь – прислуживать эксплуататорам…
– Товарищ, да я! Да я из кожи! С полным нашим пониманием и сочувствием! Вы только скажите, чем помочь? Чего ж сразу пистолетом в харю тыкать?
– Встать, – сказал Лямпе. – Садись к столу, да смотри у меня… Слушай внимательно, вибрион. Никакого привидения в зеркале, конечно, не было. Упомянул я о нем исключительно для того, чтобы посмотреть на твою физиономию. И оная показала, что о прежнем постояльце, найденном мертвым в этом самом номере, тебе было прекрасно известно… Так вот, чтоб ты знал: ваш постоялец был членом нашей партии, выступавшим под видом чиновника. Поручение, которое он имел в этом городе, было серьезнейшим и важнейшим. И теперь я из кожи вон вылезу – и всех, кого понадобится, из кожи выверну, – чтобы узнать, что же с ним на самом деле случилось… Ясно?
– Чего уж там… – пробурчал Прохор. – Товарищ социалист… А если я вам все чистосердечно поведаю, будет за мое чистосердечие награда в виде денег?
– Что? – искренне удивился Лямпе. – У тебя будет кое-что получше денег – я тебе жизнь оставлю, холуй купеческий. В охранку, надо думать, регулярно бегаешь?
– Да что вы! Неправда ваша!
– Н-ну, смотри, – сказал Лямпе, многозначительно поигрывая пистолетом. – Еще раз вякнешь про деньги – рассержусь… Тебе бы шкуру спасти, вот и старайся… Что знаешь?
– Да что мы знаем? Мы люди маленькие… По всем статьям выходит, уж извините тыщу раз, что пулю он сам себе в башку загнал. И полиция так полагает, и мы все…
– Это правда, что к нему каждый вечер приходила женщина?
– Анька, зар-раза… Язык без костей…
– Ну?
– Приходила, – кивнул Прохор. – Каждый божий вечер. Под густой вуалеткою. Самолично видел, три раза. Ну, и помалкивал, мое дело – сторона, ежели на чай дают в лучшем виде…
– Из девиц? Или благородная?
– Х-хосподи, все-то вы уже выведали… И не из тех, и не из этих, иначе б мы знали…
– А Тутушкин знает?
– Кто ж его поймет, ваше степенство, господин социалист, – рассудительно сказал Прохор. – Любопытство – порок известный, я у Ваньки спрашивал, а он в лице переменился и велел помалкивать, чуть ли не в тех самых изячных выражениях, что вы давеча, – мол, головы не сносить, живота решат…
– Кто решит? – спросил Лямпе.
– У Ваньки и спросите, – огрызнулся вяло коридорный. – Я, как его физию перекосившуюся увидел, сразу сообразил, что дело нечисто и язычок лучше укоротить. Я так полагаю: барынька не из простых. Из самых что ни на есть непростых. Ванька – он тоже не пальцем делан и сложности жизни превзошел. Ежели говорил такое, значит, и в самом деле у дамочки найдется крепкая заступа, чтобы нам, сирым, головенку оторвать при случае…
– Ну, а в ту ночь ты ее видел?
– Это в которую?
– Сказал же – не виляй, тварь, – угрюмо сказал Лямпе. – Когда он умер.
– А как же. Под утро уже юбками по коридору – фр-р! И через черный ход. Прыгнула на извозчика, верх у пролетки был поднят, хоть дождя и не было, «ванька» хлестнул по лошади – и след простыл… А утром я, как заведено, горячую воду для бритья доставил, смотрю – а они холодные лежат… – его непритворно передернуло. – Ну, тишком прикрыл дверь, побежал к хозяину, ему огласка ни с какого боку не нужна была, вот и спроворили все незаметно… Пристав лично кулачищем под носом крутил и у меня, и у всех, в Нарымский край загнать обещал, а про полную и законченную душевредность сего места мы наслышаны. Известно ж, говорят, бог создал рай, а черт – Нарымский край…
