Смерть чистого разума - Алексей Королев
Расстались мы тепло. Ильич возвращался в Женеву, где его ждали гранки «Материализма и эмпириокритицизма», мы с женой собирались во Францию. «Не забудьте же про Горького», – сказал мне Ильич на прощание и шутливо погрозил пальцем. «И непременно напишите, как прошло ваше “лечение”».
Я, к сожалению, не выполнил просьбу Ленина – в прямом, разумеется, смысле. Писать ему, сверхзанятому, свои мысли о литературе показалось мне нелепым и смешным. Но в 1910 году я опубликовал «Письмо к Максиму Горькому», в котором изложил своё изменившееся отношение к его творчеству. Упомянуть Ленина в этой статье, конечно, тогда было невозможно, но без его мудрых наставлений она никогда не была бы написана.
Прошло одиннадцать лет…
* * *
Из книги «Подорожник. Листы из путевых дневников» (Париж, издательство ИМКА-Пресс, 1931)
…Это была моя вторая поездка в Швейцарию. Но если в 1900 году я с восторгом неофита (с к тому же не слишком обременённого презренным металлом) курсировал между Женевой и Лозанной, стараясь не слишком удаляться от озёрной глади и окружавшей эту гладь «чистой публики», с её пансионами, курзалами, купальнями и французскими ресторанами, то восемь лет спустя мне захотелось забраться в горы. Правда, половинная Пушкинская премия подходила к концу, а моя тогдашняя жена непременно хотела ещё доехать до Ниццы. Поэтому мы выбрали не модный Санкт-Мориц, а довольно скромную деревушку Vers lʼEglise в кантоне Vaud, известную, главным образом тем, что её в последние годы своей жизни облюбовал в качестве резиденции популярный в конце прошлого века теоретик анархизма Корвин-Дзигитульский. За вычетом этой безусловной достопримечательности Vers lʼEglise была совершеннейшим захолустьем, что имело свои преимущества в виде недорогого пансиона и чудесных видов, не затоптанных ещё толпами туристов. Моя жена не расставалась с этюдником, я гулял. Альпинист из меня всегда был неважный, но местные жители показали мне несколько тропинок, вполне доступных даже для такого неумехи как я.
Мысли мои, в ту пору совершенно занятые первыми, ещё нечёткими, неокрепшими набросками «Пляски Красной смерти», впрочем, витали довольно далеко от альпийских красот. Моя жена, однажды увидев меня издали на прогулке, всерьёз выразила опасение, что я могу сорваться даже на самой безопасной тропе – так я был погружен в себя, так беспечен. Чтобы придать нашему отдыху хотя бы слабый оттенок социальной жизни, она стала водить в меня в местный трактир, где, кстати, кормили и дешевле и вкуснее, чем в пансионе. Помимо кухни, здесь было ещё то преимущество, что именно в трактире собиралось все здешнее международное общество, состоявшее примерно в равных частях из англичан, немцев и русских. Публика под стать курорту была вполне демократической, газеты приходили исправно, так что обсуждения и споры были весьма живыми.
В один из дней такой спор зашёл о премии Нобеля, в ту пору ещё не имевшей такого сакрального статуса как ныне, но бывшей уже заметной литературной наградой – главным образом, благодаря Моммзену и Сенкевичу, которые отбросили сияние своего безусловного величия на детище шведского военного промышленника. Зачинщиками спора выступили некий англичанин и двое русских, судя по всему – морских офицера. Предметом же спора был последний по времени лауреат, Киплинг, в России тогда не очень популярный. Я, в качестве профессионального литератора (разумеется, хорошо известного всем присутствовавшим русским, но совершенно неизвестного остальным), был приглашён на роль арбитра.
Англичанин утверждал, что неприязнь, которую его оппоненты испытывают к Киплингу, кроется в одной-единственной причине – антирусском содержании романа «Ким», который англичанин объявил «первым и пока единственным великим романом нового века». Русские же возражали, что даже если «Ким» и впрямь так велик, как утверждает англичанин, то крайняя по современным литературным меркам молодость Киплинга (ему было тогда 42 или 43 года) говорит о том, что премию ему вручили всё равно как бы авансом, что противоречит самой идее награды, которую должны вручать за совокупный вклад в литературу. На это англичанин возражал, что данное требование есть чистая выдумка и что единственное требование к данной премии есть создание наиболее значительного литературного произведения идеалистической направленности, чему «Ким» соответствует прямо и безусловно. Наконец, дали слово мне.
Я в ту пору английского практически не знал и с творчеством первого певца Британской империи знаком был слабо. (Разговор шёл по-французски, который, кстати говоря, тогда ещё не сошёл с европейской арены в качестве lingua franca – горькая ирония латыни!) Однако, памятуя о главной функции всякого судии – беспристрастности, постарался найти здравые зёрна у обеих сторон. Да, помнится сказал я, на фоне Моммзена или даже Сюлли-Продюма выбор Киплинга кажется неочевидным: он, очевидно, не «классик», а скорее то, что принято называть «модным писателем», и это смущает. С другой стороны, если Шведская академия и далее будет вознаграждать только литераторов, находящихся, так сказать, даже не в зените славы, а вполне себе уже почивающих на парнасских лаврах, то премия Нобеля скоро всем наскучит, станет неким аналогом избрания в «бессмертные» академии уже Французской, ещё одним простым удостоверением «великого писателя». Подобного рода премии, сказал я (я, кстати, и сейчас так считаю), должны не только фиксировать литературные явления, но и формировать их, развивать и направлять.
Впрочем, добавил я, есть и ещё одно соображение – в меньшей степени касающееся конкретного предмета спора, а большей – проблемы существования литературных иерархий вообще. Нет никаких сомнений, что величайшим из ныне живущих писателей является Толстой (все, помню, закивали, даже англичанин). Было бы в высшей степени справедливо, если бы первую премию Нобеля по литературе получил именно он. Однако прошло уже семь лет, а Толстой так и не отмечен. Между тем он стар и велика вероятность, что премия Нобеля войдёт в историю тем, что автор «Книги джунглей» её удостоился, а автор «Войны и мира» нет.
Помню, раздалось даже некое подобие аплодисментов, спор был окончен, ничья признана обоюдоудобным исходом, все стали расходиться. Я задержался, рассчитываясь с гарсоном, и в дверях столкнулся с человеком, явно меня поджидавшим. Был он совершенно очевидно русским (только русские могут так неумело носить пиджачную тройку) и внешне совершенно непримечательным: плотная, немного мужицкая фигура, усы, залысины. Выглядел
