Смерть чистого разума - Алексей Королев
Bene valete! – Будьте здоровы!
Bona fama divitiis est potior – Добрая слава лучше богатства.
Carpe angelum – «Лови вестника», спешите узнать новости.
Conclamatum est – Всё кончено.
Сonditio sine qua non – Непременное условие.
Confiteor solum hoc tibi – Исповедуюсь только тебе.
Cui prodest – Кому выгодно.
Dat census honores – Почести приносят доходы.
Delicta facti permanentis – Преступления, оставляющие после себя следы.
Delictum communi juris – Преступление, заключающееся в обнародовании фактов, позорящих честь кого-либо.
Dies irae – День гнева.
Divinum opus sedare dolorem – Божественное дело – успокаивать боль.
Ergo – Таким образом, следовательно
Ergo bibamus – Итак, выпьем.
Et semel emissum volat irrevocabile verbum – И, однажды выпущенное, улетает слово безвозвратно.
Falax species rerum – Наружность вещей обманчива.
In pricipio erat verbum – В начале было слово.
Invia est in medicina via sine lingua latina – Непроходим в медицине путь без латинского языка.
Labor omnia vincit – Труд побеждает всё.
Littera scripta manet – (Только) написанная буква остаётся.
Medicus curat, natūra sanat – Врач лечит, природа излечивает
Non rex est lex, sed lex est rex – Не царь является законом, а закон – царём.
Persona suspecta – Подозрительная личность.
Porta itineri longissima – Труден лишь первый шаг
Sub rosa – «Под розой», тайно
Qui seminat mala, metet mala – Сеющий зло, зло и пожнёт.
Б.Г. Лавров (1875–1941)
Два фрагмента
Из очерка «Две встречи с Лениным» («Советская наука и техника», № 49 (567), 22.04. 1940)
…Стоит посередине комнаты, коренастый, большелобый, смеётся. Руки – за проймами жилета. Те, кто знают Ильича по фотографиям и живописи, могли бы его тогда и не узнать: бороды в тот период он не носил, да волос на голове было побольше. Но лоб, тот самый лоб, который Горький назвал сократовским и глаза – самые проницательные в мире – были те же, ленинские.
Представился он просто, ничуть не стесняясь.
– Здравствуйте! Вы – Лавров. А я Ульянов. Давайте знакомиться.
И через каких-нибудь полчаса мы уже сидели на террасе пансиона за чаем и увлечённо разговаривали о самых разных вещах. О Плеханове, которого я посещал в Париже и к которому мы оба относились с громадным уважением. О положении дел в России после «дарования» царским манифестом «свободы» и создания Государственной думы. О Толстом, которого Ильич считал «единственным настоящим мужиком в русской литературе, даром что граф». О русской литературе вообще. Поражало не только его знание предмета (хотя, казалось бы, где ему, с головой погруженному в марксистскую теорию и революционную практику, найти время для «лёгкого» чтения?), но и глубочайшее его понимание, меткость оценок, взвешенность суждений.
– Всё это, в сущности, махизм. Все эти ваши символисты, декаденты и прочие только делают вид, что противопоставляют себя старой буржуазной культуре. В то время как подлинным врагом старой культуры является культура пролетарская, которую нам ещё предстоит создать. А все эти «измы» – чушь. Я категорически отказываюсь считать их высшим проявлением художественного гения.
Мы быстро сошлись с ним на почве любви к Некрасову, которого он знал наизусть и в огромных количествах. О Пушкине и помину не было: тут Ильич был непреклонен, а тех, кто отказывался признавать Пушкина первым русским поэтом без обиняков называл «дураками». Из современных же авторов более всего ценил он Горького. Тут надо признать, что в тот период я по молодости лет прискорбно недооценивал масштаб фигуры Алексея Максимовича, в чём имел несчастье признаться Ленину.
– Это поразительно, – воскликнул он в ответ. – Наша интеллигенция готова носить на руках каких-то проходимцев в розовых фраках, объявляя их гениями, и вместе с тем не видит под своим носом величайшего настоящего таланта.
И тут же, не откладывая, составляет план моего «лечения» от недооценки Горького: перечитать «Двадцать шесть и одна», «Макара Чудру», «Врагов» и «Мать».
– И именно в таком порядке!
Трудно было удержаться от того, чтобы поинтересоваться, знаком ли Ильич с моими книгами: все литераторы тщеславны. Честно говоря, я втайне надеялся, что уж хотя бы «Землемера» он читал – книга была в то время, что называется, на слуху. Тем поразительнее оказался его ответ:
– Разумеется, я знаю ваши работы. Все вокруг говорят о «Землемере» – и надо признать, что книга действительно превосходно написана, с острыми наблюдениями, правильными словами, яркими образами. Но мне более по душе ваши «Письма из Рыгаловки».
Признаться, я был удивлён. Тот сборник моих рассказов, второй по счёту, конечно, был не таким беспомощным как первый, «Крики и шёпоты», но уже тогда, в 1908 году, «Рыгаловка» не казалось мне вещью более-менее стоящей. Ильич, однако, продолжал:
– Вашего брата писателя часто губит стремление насытить своё сочинение идеями, вовсе этому сочинению не свойственными и даже чуждыми. «Землемер» – превосходная книга, как я уже сказал, она выдаёт в вас человека не просто талантливого, но и умного. Но увы! В ней чересчур много эсеровщины. Как только ваш герой перестаёт наблюдать за крестьянской жизнью и начинает размышлять об её переустройстве, тут-то и вылезает его эсеровская душонка. В то время как «Письма из Рыгаловки», пусть они и более наивны и не так точны в описаниях – лишены всякой ложной идейности, честны и оттого нравятся мне куда больше.
Не буду скрывать, такая оценка меня сперва покоробила, хоть виду я и не подал. Но впоследствии, в процессе самоанализа, я осознал насколько прав был Ильич в своей оценке «Землемера». А осознав, постарался в дальнейшем таких ошибок не делать.
Мы провели в пансионе несколько дней. Много гуляли вместе по окрестностям. Ильич был неутомимым ходоком и тонким любителем природы. Бывало, поднимемся повыше, остановимся полюбоваться картинами окрестностей. А Ильич и говорит: «а вот смотрите, какое облако. Точно пёс пуховую подушку разорвал». Или: «эти альпийские луга выглядят неправдоподобными из-за переизбытка лилового цвета. В России в природе мало лилового, у нас более естественные, простые цвета. А здесь – слово безумный художник нарисовал». Я думаю, что из Ленина вышел бы превосходный беллетрист – но к счастью для всего человечества, он выбрал другую дорогу.
Разговаривали мы, разумеется, не только об облаках. Каким бы ограниченным ни было моё тогдашнее мировоззрение, я, разумеется, не мог не воспользоваться представившимся мне удивительным случаем, чтобы не поговорить с Лениным о марксизме, о будущей русской революции (в неизбежности которой я уже тогда не сомневался, правда, наивно откладывал время её наступления на собственную
