Смерть чистого разума - Алексей Королев
«Что или кого он надеется увидеть? Когда-то его жизнь в первый раз сломало острое чувство несправедливости, которое заставило его бросить семинарию и пойти в народ. Я где-то читал, как его избили мужики в первой же или второй деревне, куда он пришёл рассказывать про “настоящий манифест”. Жестоко избили, сломали ребро. Пять лет каторги за ввоз запрещённой литературы. Побег – и впрямь дерзкий до отчаяния, две недели по саянской тайге с самодельным ножом из случайно найденной острой оленьей кости. Второй раз его жизнь сломала Америка, где он держал книжный магазин – не русский, обычный американский книжный магазин, где торгуют Майн Ридом, Амброзом Бирсом и Бульвер-Литтоном, а ещё – микстурами, сиропом от кашля, разноцветным мармеладом, кофе и лимонадами. Прежде чем разориться, он успел перевести остаток наследства сюда, в Швейцарию, Корвину. Последний его вклад в дело революции и возможно последний разумный поступок вообще. В третий раз его жизнь сломалась сегодня и сломал её – против своей воли, разумеется, – Ильич»[45].
Маркевич обернулся. Ульянов сидел на стуле, плотно прижавшись к спинке и положив обе руки на колени – строго параллельно, словно примерный гимназист, выжидающий отмерянные матушкой несколько минут после горячего чая за завтраком: сразу идти на улицу нельзя, там мороз, горло можно застудить. Ульянов терпеливо ждал.
– Мой учитель, – сказал Маркевич и тут же поправился, – человек, которого я считаю своим учителем, не так давно сказал мне, что мой атеизм кажется ему наносным. Не перебивайте, прошу вас. Я тоже было возмутился, но он старше и умнее меня и в два счёта доказал мне, что он прав, а я нет. Ваше неверие в Бога, сказал он мне, суть неверие именно в Христа. В то, что написано в Евангелиях, в распятие, страшный суд и жизнь вечную, в то, что вам пытались вдолбить на уроках Закона Божьего в корпусе, в то, что всем и каждому вдалбливают каждый день – кому с учительской кафедры, кому с амвона, а кому и со страниц Достоевского. Он не очень любит Достоевского, мой учитель, и всегда подтрунивал над моим почти религиозным преклонением. Так вот, продолжал он: во всё это верить вовсе не нужно – разумеется, если нет охоты. Но не верить вообще ни во что нельзя. Вы просто должны понять, во что вы верите. Я верю в революцию, сказал тогда я ему. Э-э, нет, возразил он: не годится. Верить в революцию это всё равно что подростку верить в то, что рано или поздно он совершит сексуальный акт. Это мираж, мечта, цель – но не предмет веры. Революция может нести зло или добро, но она – лишь действие, процесс, если угодно – путь, на котором можно находиться, пусть даже и всю жизнь. Но у этого пути есть цель и есть конец – как же можно по-настоящему верить в то, чему рано или поздно будет положен предел? И я согласился со своим учителем. Я верю в науку, сказал я тогда. Можно верить в науку? По-настоящему – нет, ответил учитель. Наука – превосходный инструмент, гораздо лучше, чем революция, но нельзя же верить в скальпель или коловорот? Я ещё немного подумал – и вдруг понял. Я верю в прогресс. Да-да, сказал я ему – и могу повторить сейчас это вам, Владимир Ильич. Я верю, что всё, о чём я говорил пять минут назад – всеобщее счастье, социальная справедливость, мир без войн и эпидемий – будет достигнуто человеческой волей и человеческими знаниями. Прогресс есть смысл существования человечества. Тут покойный Корвин был прав. Правда, он хотел этого прогресса сразу и без особого труда – здесь я с ним не согласен. Жернова цивилизации мелят медленно, медленно копится и наш опыт. Но эти жернова должен кто-то крутить. Мне кажется, это то, чем я должен заняться, – наряду с миллионами других, разумеется. Моё место сейчас там, Владимир Ильич[46].
Ульянов ответил не сразу. А когда ответил, Маркевич понял, как тот потрясён.
– Вы не марксист.
– Возможно.
– Вы не марксист. Более того. Вы не материалист. С вами произошло наихудшее – вы скормили себя агностицизму. Самому вонючему, примитивному агностицизму. И самое ужасное, что сделали это добровольно и осознанно, не имея к этому совершенно никаких объективных предпосылок. Давеча мы с вами про Базарова говорили. Так вот, вы стократ хуже любого базарова. Потому что Базаров – дурак. Он махист оттого, что так ему проще, что эта уютненькая философия объясняет ему все его трудности, укладывает весь великолепный беспорядок в его голове в некое подобие порядка. Вы же вместо того, чтобы обратить свой острый разум на нужное дело, предпочли окуклиться в своём позитивистском эгоизме. Жернова цивилизации! Господи боже мой! Пролетариат вертит эти жернова уже не одно десятилетие. Пролетариат! А не полусоциалист-полукадет товарищ Янский. Да, пожалуй, данные мне относительно вас рекомендации несколько преувеличивали ваши достоинства. И уж точно совершенно умалчивали о ваших недостатках.
Ульянов замолчал, оглядывая Маркевича, словно в надежде, что тот вдруг очнётся и передумает. Не дождавшись, извлёк из-под кровати чемоданчик и принялся собираться. На дно он уложил несколько книг, до того в образцовом порядке лежавших точно в углу стола. Поверх – стопку исписанных листов, перевязанных бечевой, и дорожный письменный прибор. Чемоданчик непостижимым образом заполнился, и Маркевич вдруг понял, что никаких более вещей в комнате нет – всё остальное, судя по всему, легко помещалось в потёртый саквояж, стоявший у ножки кровати и, очевидно, собранный Ульяновым ранее.
Ульянов натянул пиджак, подошёл к окну, вернулся и добавил к пиджаку пальто. Потом снова подошёл к окну, напряжённо что-то высматривая – не Шарлеманя ли?
– Ну-с, – он помялся. – Будем прощаться, Маркевич. Признаться, я на вас порядочно зол, но я попробую подавить в себе это чувство. Послушайте. Жизнь революционера не состоит из одних побед, в этом нет сомнения. Ошибки – неизбежный спутник любого стоящего дела. Сегодня я в вас ошибся, но эта ошибка многому меня научила. Ошибка не означает поражения; это немарксистский подход и я его никогда не приму, нет. Лучше уж бросить всё к чертям да и помереть спокойно, чем сдаться. Нет. Ошибки – другое дело. Все имеют право на ошибки. Кроме того, как я уже сказал, тактика может быть неверна, стратегия – никогда. Вы вернётесь в
