Смерть чистого разума - Алексей Королев
Маркевич кивнул и положил на стол записку. Говорить при этом ничего не стал – излишне это было, излишне и натужно, и Ульянов это прекрасно понял.
– Будет вам, будет, – быстро сказал он. – Вы прямо как девица, право слово. Ну недооценил я вас, каюсь. Был категорически уверен, что вы вскроете это письмецо в тот же вечер, ринетесь ко мне браниться, тут-то я вас тёпленьким и возьму.
– То есть в четверг вы ещё не знали, кто убийца?
Ульянов встал подошёл к Маркевичу так близко, что тот увидел рысий блеск в его глазах.
– Милейший Степан Сергеевич! Вы моложе меня на десять с лишним лет, а меж тем уже страдаете таким прискорбным заболеванием, как амнезия. Я же вам сразу сказал, что не интересуюсь ни Корвином, ни его смертью. Могу повторить это ещё раз. И ещё раз. Столько, сколько потребуется. Вы же мне отчего-то не поверили. И не верите до сих пор. Не так ли? Так, так, вижу, что так. Но что же мне было делать? Времени у меня немного – о чем я вам тоже говорил. Ваш – совершенно непристойный для революционера, кстати, – интерес к банальному уголовному преступлению мог стать моей большой проблемой. Немного подумав, я понял, что мог бы распутать это дело и тем самым вернуть ваши мозги в нормальное состояние. Но, конечно же, ни в четверг, ни даже вчера утром я представления не имел, что Веледницкий убийца. Собственно, весь ход своих размышлений я изложил сегодня утром. Почти весь. Подозрения, что Веледницкий как врач – если и не полное ничтожество, то уж точно не светило, возникло у меня сразу по приезде, когда я обсуждал с ним заболевание моей жены. Не вдаваясь в детали, скажу лишь, что Веледницкий не знал об этой болезни ничего, чего не знал бы я. Но это, конечно, ни о чем не говорит. Как ничего особенного не говорит и статья в Revue Neurologique, отчаянно скучная, признаться, но бессонницу мою одолевшая. И на том, как говорится, спасибо. Впрочем, тут уже у меня начали закрадываться определённые подозрения. Честно говоря, мои заочные симпатии к доктору начали рассеиваться – вы, кстати, и сами это заметили. Я слышал о Веледницком много разного, был склонен думать о нём скорее в позитивном ключе, учитывая его некоторые заслуги. Но личное знакомство решило всё. Напыщенный, алчный, чрезвычайно самовлюблённый тип, да ещё и развратник. Тьфу, мерзость. В революции немало случайных людей, но настолько случайных ещё поискать. Ну а когда я узнал, что он эмпириомонист, махист – что следует из его бреда про «социальное» и «психическое», который вы мне пересказали, ничего, впрочем, в нём не поняв, – я перестал сомневаться уже окончательно. Настоящий марксист нипочём не пойдёт на подобную мелкую уголовщину – бессмысленную, никчёмную и опасную. Во мне, конечно, боролись два чувства – желание выполнить свою задачу и нежелание заниматься такой ерундой, как поимка убийцы Корвина. Я постарался сделать так, что большую часть черновой работы выполнили вы, вошедший в такой неописуемый раж. Вы думали, что я вас испытываю, заставляя прийти к тем же выводам, к которым я якобы уже пришёл наитием своего, кхм, гения. На самом деле, я размышлял параллельно с вами, беседуя с вами, анализируя добытые вами сведения. Большинство ваших промежуточных выводов были верны, – а вот окончательный, увы, ошибочен. Вы зациклились на Фишере, я же прошёл чуть дальше – и добился успеха. Ну да, Нату Пинкертону мой метод не очень подошёл бы, – но я не собираюсь выступать в суде, все доказательства, включая признание обвиняемого, сможет представить инспектор. Поэтому да, я назначил доктора Веледницкого убийцей, потому что убедил в этом сам себя, а потом доказал это.
«Доктор Веледницкий, вероятно, уже в Эгле. Сидит на станции в окружении жандармов, ёжится. Страшно ли ему? Думаю, что скорее досадно. Досада – чрезвычайно сильное чувство, гораздо более сильное, чем принято думать. Если до поезда не очень много времени, на перроне уже должно быть порядочно народу. Туристы, завершающие свой вояж. Какой-нибудь коммивояжёр, возвращающийся домой из поездки не солоно хлебавши. Может, кто-то из последних корреспондентов, отчаявшихся узнать в Вер л’Эглиз хоть что-то новое и ещё не знающих, что на самом деле им нужно нестись обратно со всех ног, чтобы успеть первым. Но вряд ли даже их заинтересуют три ничем не примечательных человека, скучающие на лавочке в ожидании поезда. Он, разумеется, не сбежит: некуда здесь бежать. Да он и сам это говорил».
– Вы неприятный человек, Владимир Ильич.
– Да я и не рассчитывал влюбить вас в себя, – Ульянов пожал плечами. – В конце концов, это всего лишь выбор тактики. Возможно, она вам сейчас кажется неверной. Возможно, она неверна на самом деле. Но всё это неважно. Главное – стратегия, а она верна. Да, так что же Америка?
– Вы неприятный человек, Владимир Ильич, – повторил Маркевич. – Вставать у вас на пути опасно, но ещё опаснее, кажется, идти за вами. Я поеду в Америку. Вы меня убедили. Но не как ваш агент, а как частное лицо. Я получил, наконец, кое-какие деньги, а кроме того у меня появились кое-какие идеи – это наилучшее сочетание из известных мне.
– Идеи – это пошлая ерунда, товарищ Маркевич, – рассерженно сказал Ульянов. – Должны быть не идеи, а идеалы. И, кстати, вот с этим у вас очевидные трудности. Я мог бы помочь вам. А вы бы, в свою очередь, мне.
Он вдруг замялся.
– Или вас смущают мои идеалы? Неужели я настолько в вас ошибался?
– Нет, – сказал Маркевич. Меня не смущают ваши идеалы, меня смущают ваши принципы и, главное, ваши методы. Идеалы у всех примерно одинаковые, не будем притворяться. Все хотят всеобщего счастья, социальной справедливости, мира без войн и эпидемий. А вот принципы у всех разные. Боюсь, что ваши мне не подходят совершенно.
– Софистика, Маркевич, софистика.
– Нет, Владимир Ильич. Я ещё при первой встрече сказал вам, что для партийной работы необходима партия. Это правда. Но вовсе не вся правда.
Он подошёл к окну. На террасе было двое: жандарм, призванный охранять пансион от неизбежной в ближайшие несколько часов толпы газетчиков и просто любопытных. И Николай Иванович, который, не отрываясь смотрел прямо на окно «Харькова». Небо снова затягивало, поднялся ветер, он трепал бороду Склярова и его волосы, несколько более длинные, чем прилично было бы иметь человеку его возраста и положения (Маркевич поймал
