Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
Думанский отвел глаза в сторону.
— Когда-нибудь я, возможно, все тебе расскажу, но сейчас…
Молли вспомнила о смерти дядюшки, но, увидев изуродованную руку Думанского, осторожно погладила едва зажившую рану:
— Нет-нет! Не сейчас… Не надо совсем… Ничего не рассказывай, Викентий! Мне кажется, я чувствую… ЕСЛИ ОБЛЕЧЬ ЭТО В СЛОВА, ТО ПОВЕРИТЬ БУДЕТ НЕВОЗМОЖНО.
«Апостолу Фоме тоже нелегко было поверить в Воскресение Спасителя, но Тому достаточно было показать раны на руках, и Фома уверовал», — подумалось Молли. Она с помощью Думанского поднялась и пошла в гостиную. Викентий последовал за ней. Комната была полна увядшими розами — высохшие букеты стояли в вазах на столе, прямо на полу, опавшие лепестки чернели на паркете, подобно следам от пролитого вина. В сознании Думанского роились неясные ассоциации. Он рассеянно спросил:
— Откуда ЗДЕСЬ эти цветы?
Молли с состраданием посмотрела на Викентия — сколько ему пришлось перенести за эти дни! — и тихо произнесла:
— Но ведь это все ты мне дарил — Я ПЕРЕВЕЗЛА ИХ С СОБОЙ.
Все поплыло перед глазами Думанского.
«Значит, все-таки…» — Викентий Алексеевич содрогнулся, но взял себя в руки и проговорил:
— Пускай так стоят. Кто знает, может быть, еще расцветут?
Думанский почувствовал свинцовую тяжесть в теле: чудовищное напряжение последних дней давало о себе знать. Он опустился на узкий диванчик, совсем не предназначенный для сна, но ему было безразлично куда лечь, казалось, в тот момент он уснул бы и на голом полу. Молли села подле него, взяла его руки в свои. Викентий видел на тонком запястье его рождественский подарок — браслет-змейку, чувствовал тепло возлюбленной.
— У тебя так сильно бьется сердце…
— Пустое… Мне сейчас хорошо, Молли. Не оставляй меня одного, любимая, родная моя…
…Во Всея Гвардии соборе Преображения Господня царил полумрак: паникадило не сияло, свечи догорели, лампады перед образами затухли, и казалось, что здесь давно уже не проводится Божественная служба и не творится молитва. Через распахнутые Царские врата и дьяконские двери едва можно было различить происходящее в алтаре. В северном приделе темнел стол, на котором в Великую субботу обычно святили куличи и яйца. За столом, то и дело нетерпеливо поглядывая на входные двери храма, сидел Кесарев. Он ожидал Думанского. Тут же стоял концертный рояль, некогда роскошный, а теперь ободранный и расстроенный. Последнее, впрочем, совсем не смущало Никаноровну, которая самозабвенно стучала по клавишам, воображая себя великой пианисткой.
— Ну как? — спросила она у Кесарева.
— По крайней мере громко, — неохотно ответил тот. Нужно было хоть как-то оценить отвратительные звуки, дабы не последовало дальнейших вопросов.
— Да! И этим достоинством нельзя пренебрегать! — гордо заявила Никаноровна. Она старательно всматривалась в ноты, но играла нечто совершенно несообразное написанному. Даже выбранный ею темп не совпадал с указанием «играть умеренно». Педали рояля находились в медном тазике, наполненном водой. От тазика поднимался слабый пар.
Вот на пороге храма показался долгожданный Думанский. Освоившись с полумраком, он решительно направился к Кесареву, тот встал и поспешил протянуть вошедшему руку. Никаноровна тоже проявила вежливость: коротко кивнула, указав на стул. Думанский сначала подошел к роялю, заглянул в ноты, с ироническим видом перелистнул их и только после этого подсел к Кесареву.
— Ну, как дела на творческом поприще? Как настроение? Вижу, вы чем-то озабочены?
Старушка захлопнула ноты, встала из-за рояля и принялась ходить взад-вперед, продолжая бормотать. Почувствовав себя в центре внимания, Никаноровна приняла независимый вид, замахала руками в такт шагам. Кесарев прислушался к «декламации»:
— Просто натуральный пес…
— О чем ты, старая? — настороженно спросил прозаик.
— А у господина Думанского уши покраснели! — удовлетворенно произнесла Никаноровна и снова погрузилась в себя. — …Какой-то там вопрос…
— Старушка-то наша еще и пианистка! — хихикнул Думанский, подмигнув Кесареву, но тот вспомнил о предмете разговора и осторожно поинтересовался:
— Вам так понравился сюжет моей книги? С вашего позволения, напомню основную фабулу. Некий «дядюшка» хочет завладеть дочерью банкира, но у нее есть жених-адвокат, которого она любит. Дядюшка знает тайный ритуал реанкарнации и решает войти в тело жениха. У адвоката есть злейший враг — бандит Кесарев, который мстит ему и хочет убить. В процессе реинкарнации души дядюшки и адвоката должны были поменяться местами, причем душа адвоката, в свою очередь, погибнуть вместе с телом дядюшки. Ритуал инкарнации непредвиденно был нарушен: в залу ворвался следивший враг, тот самый Кесарев, и возникла неразбериха. Душа Кесарева попала в тело дядюшки и погибла вместе с ним, а дядюшка все-таки добился своего, оказавшись в теле жениха, при этом душа несчастного адвоката угодила в тело Кесарева. Интрига, кажется, любопытная?
Издатель наконец-то услышал долгожданный вопрос и, самодовольно улыбаясь, протянул:
— Это как раз не суть важно, батенька. Главное — как мы книгу издали!
Он достал из портфеля и положил перед Кесаревым скромный белый том. Настолько скромный, что даже фамилии автора и названия книги на обложке не значилось. Думанский торжествующе взглянул на писателя, предвкушая восторженную реакцию:
— Ну что? Теперь вы видите, что обязаны мне просто блестящим, ничем не запятнанным будущим?
Кроме девственно чистого переплета, Кесарев не увидел ничего, и ему стало неуютно, засосало под ложечкой.
— Викентий, а почему нет названия? Разве в рукописи я не указал название? — спросил он, чувствуя нарастающее беспокойство.
Думанский вздохнул:
— Вспомните, дружище, как мило мы с вами посидели в «Вене» на прошлой неделе. Кто платил тогда за рябчиков в сметане и анисовую? Припоминаете? Верно, ваш покорный слуга! Так теперь, считайте, мы с вами квиты: вы мне не должны за ужин, а я вам не должен название. Справедливо, не правда ли?
Кесарев заметил безумный огонь в глазах профессионала издательского дела.
— Что, испугались? Ха-ха! Это шутка! Невинная шутка! — вдруг расхохотался Думанский.
Он раскрыл книгу и предложил Кесареву почитать вслух. Тот по-прежнему ничего не мог понять, не верил своим глазам: страницы были испещрены непонятными значками, напоминающими не то шумерскую клинопись, не то древнегерманские руны. Текст своего сочинения, написанного на великорусском наречии, Кесарев прекрасно помнил, лежащий же перед ним опус не содержал ни одной знакомой буквы.
— Вижу, вы удивлены! — азартно потирая руки, констатировал Думанский. — Непривычно, да? Я, знаете ли, изобрел великую вещь. Я реформировал русскую графику! Мое открытие просто, как все гениальное. Помните, что говорил Буонарроти: «Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее». Я так и поступил: взял глыбу русского алфавита и отсек от нее все лишнее. Ну к чему, например, две вертикальные палочки в букве «М»? Согласитесь, что одну можно убрать, и так будет понятно, что это за буква. Также, вне всякого сомнения, необходимо убрать вертикальную палочку в «Ю». «Ю» от этого смысла не утратит. Я и другие буквы упростил все по тому же принципу. Представляете, какая экономия типографской краски и бумаги? А в конечном счете и денег! Ведь это начало новой печатной эры! И вот я избрал вас, именно вас, для того чтобы претворить свой гениальный замысел в жизнь… Ваша книга — первая ласточка новой эпохи российской письменности. Это революционно-эпическая азбука, рисующая современную жизнь в философическом ее осмыслении. Жизнь без палочки — как жизнь без царя! Ощущаете теперь, какому великому начинанию вы сопричастны благодаря моему выбору?
Едва дождавшись конца этой эмоциональной речи, Кесарев выпалил:
— Вы с ума сошли! У вас мания! Кто вам дал право использовать меня в качестве подопытного кролика? Да вы просто вандал! А кстати, вам никто до меня этого не говорил?
Но издатель был далек от того, чтобы чувствовать себя виновным. Наоборот, он даже оскорбился, как непризнанный гений!
— Этого следовало ожидать: никто никогда не понимал меня, никто не способен ощутить величие моих замыслов! А ведь я счел вас личностью моего масштаба! Вы же оказались… Я думал, что делаю вас соавтором великой реформы, а вы…
— Послушайте! — взвыл Кесарев. — Что мне до ваших гениальных открытий, если я не то что не узнаю своего романа в таком виде, я даже прочитать его теперь не могу!
Я отказываюсь…
В Божием храме запахло скандалом. Из алтаря тянуло серой. Никаноровна подошла к столу и ткнула пальцем в стакан вина, до которого Кесарев так и не дотронулся. Прозаик смолк и уставился на опостылевшую старуху, затем перевел взгляд на стакан — хмельное зелье на глазах помутнело. Коварная Никаноровна потянулась и к стакану Думанского, но тот, видя, что произошло с вином Кесарева, предусмотрительно пододвинул его к себе. Бабка раздраженно плюнула на стол. Думанский вскочил как ошпаренный. Никаноровна невозмутимо взяла со стола пирожок и принялась жевать, обнажая вставные челюсти.
