Андрей Добров - Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова

Мы оделись и вышли на улицу.

6

Письмо с фотографией

Мы ехали вниз по Тверской в сторону Кремля. Уже давно стемнело, ветер немного стих, тротуары были освещены фонарями и витринами магазинов. Но прохожие в этот час уже не обращали на них внимания — основная волна народа, возвращавшегося со службы, уже схлынула и только последние пешеходы спорым шагом старались побыстрее добраться домой, к теплым печам, пледам и горячему ужину. Обычное плотное движение на главной улице города также утихло — нам даже не пришлось нигде стоять, пропуская встречный поток с бульваров и переулков, или дожидаться, пока разъедутся груженые ломовики. Я отдал полость Надежде Петровне, а сам плотнее запахнул пальто и пониже надвинул на самые брови папаху.

— Ну, хорошо, — сказал я Ламановой, — если вы не хотите до ужина говорить о письме, то хоть скажите, как прошло ваше дефиле, которое я проспал.

— А? — рассеянно произнесла она. — Дефиле? Да… Хорошо.

— Елизавета Федоровна осталась довольна?

— Конечно, — кивнула Надежда Петровна. — Конечно, довольна. Она, бедняжка, не очень хорошо разбирается в модных тенденциях. Все-таки провинциальное воспитание…

— А мне показалось, что одевается она совершенно в том духе, о котором вы рассказывали.

— Конечно! Ведь одевается она у меня! Вы заметили ее платье?

— А императрица?

— Что императрица?

— Вы же шили для нее. Императрица тоже плохо разбирается в этих… модных тенденциях?

— Ах, Александра Федоровна? — Ламанова покосилась на спину извозчика и потом продолжила доверительно тихо: — Императрица думает, что разбирается. Но на самом деле, как мне показалось, для нее это — скорее мука, чем удовольствие. Вы знаете, что обычно она ходит в простой блузке и юбке? И вообще — очень скромна. Настоящая протестантка. В их семье платья переходят от старших дочерей к младшим.

— Правда?

— Да. Их время от времени подновляют — причем не только воротники, но даже обшлага рукавов.

— Это скромность или скупость? — спросил я так же тихо.

Ламанова пожала плечами.

— Судите сами. Говорят, что за прошлый год императрица оплатила счет в «Модном доме Бризак» на девятнадцать тысяч рублей.

— Это много.

Ламанова укоризненно взглянула на меня.

— Что вы! Поверьте мне, это крохи. Просто Альберту Бризаку выгодно звание поставщика. И даже не ему — а его французской родне, которая кричит об этом на своей родине на каждом углу.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Тогда ответьте на один вопрос, который мне сейчас пришел в голову. Ваши примерки длятся по нескольку часов. Неужели так было и с Александрой Федоровной?

— Нет, конечно, — пожала плечами Надежда Петровна. — Кто бы мне дал? Мы встречались несколько раз, выбирали ткани и фасоны. А работала я с манекеном.

— Ну а как же соблюдение пропорций? Ламанова улыбнулась.

— Владимир Алексеевич, есть специальные манекены, сделанные с пропорциями императрицы-матери, Александры Федоровны и молодых царевен. Только вы их не увидите, потому что это — государственная тайна. И хранятся они только в двух местах. Первый комплект — в «Модном доме Бризак». Однако туда мне можно было даже не соваться. Мадам Бризак живо почувствовала во мне конкурента и просто откровенно запретила пускать меня на порог своего заведения. Пришлось идти к мадам Ольге.

— Кто это?

— Ольга Николаевна Бульбенкова. Она шьет придворные дамские мундиры.

— Мундиры?

— Это так официально называется. Платья особого утвержденного фасона. Мадам Ольга — просто душка, мы с ней быстро сговорились за небольшую арендную плату.

— Государственную тайну за арендную плату?

— У меня был допуск от министерства двора… — Ламанова резко повернулась ко мне и рассмеялась: — Владимир Алексеевич! Нехорошо! Как это вы быстро вытягиваете из меня секреты!

Наконец мы оказались на Никольской у подъезда гостиницы «Славянский базар» с одноименным рестораном. Метрдотель провел нас в один из отдельных кабинетов, которые располагались в коридоре, соединявшем ресторан и гостиницу — как тогда шутили, в кабинетах «Славянского базара» составилось немало брачных союзов. Иные обходились и без венчания. Этот прекрасный ресторан русской кухни был славен своими завтраками и обедами. А вот ужины тут были непопулярны — оттого и народу здесь по вечерам было сравнительно немного.

Наконец, сделав заказ, Ламанова откинулась на спинку стула и поставила свой ридикюль на колени.

— Итак? — спросил я.

Она открыла ридикюль, вытащила оттуда конверт без адреса и передала мне.

В конверте находился листок бумаги с несколькими строчками и фотография.

Да-да, та самая пропавшая фотография, которую мы недавно искали вместе с экстравагантным фотографом Леонидом в его полуподвальной мастерской. Письмо я отложил в сторону, а сам принялся разглядывать снимок. На нем было изображено четверо мужчин. Двое, как и в рассказе Ани, сидели на диване, а двое стояли сзади. Одним из сидевших был несчастный молодой поэт Юрий, тело которого я видел еще недавно в каморке, где он жил с сестрой. Его лицо выражало скорее недоумение, чем страх или осознание того, что происходит. Вероятно, он все еще никак не мог поверить в происходящее. Трое других, в масках, одетые в красивые женские туалеты, улыбались. Но если у того, кто сидел рядом с Юрием, улыбка была молодой и почти искренней, то двое, стоявшие сзади, скорее скалились. Причем тот, который стоял сзади Юрия, явно прижимал своей рукой его плечо к спинке дивана. Позади группы можно было разглядеть полосатые обои и справа — угол какой-то картины.

А слева — кусок гардины, вероятно, закрывавшей окно.

— Письмо! Письмо! — напомнила мне Надежда Петровна.

Я взял листок:

«Госпожа Ламанова! Если вы не хотите, чтобы в газетах появились статьи о том, что вы шьете платья для оргий извращенцев, подтвержденные этой фотографией, то приготовьте двадцать тысяч рублей для передачи мне. Сегодня вечером в шесть к вам постучится мальчик. Отдайте ему ваше письменное согласие передать мне деньги. При попытке связаться с полицией я немедленно направлю фотографии в газеты.

— Кто принес письмо? — спросил я.

— Мальчишка. Оборванец.

Я не стал уточнять, как он выглядел — скорее всего шантажист нашел какого-нибудь оборвыша, дал ему гривенник и велел снести письмо в ателье. Передать первой попавшейся девушке и тут же убежать. И ищи его как ветра в поле — во всей огромной Москве, где все мальчишки-оборванцы на одно лицо.

Я посмотрел на часы — было уже почти девять. Если мальчик и приходил за ответом, то вид охраны Елизаветы Федоровны его должен был отпугнуть.

Снова взял фотографию. Все это казалось очень странным. Если доктор Зиновьев прав и Юра не сам повесился, значит, мы имеем дело с убийством. Но кто мог убить юношу? Кто-то из масок? Сутенер, назвавшийся Аркадием Венедиктовичем Бромом? Фотограф Леонид, имеющий, вероятно, какие-то отношения с Бромом? Или это убийство совершенно не связано с «масками»? Но как тогда понимать клочок бумажки с рисунком из кармана мертвого Юры? Или это совпадение? Возможно, его смерть вообще имеет отношение к другим людям, связанным или не связанным с Юрой, — ведь я совершенно ничего о нем не знал.

Ну, и кроме того, одно дело — шантаж и совсем другое — убийство. В своей репортерской практике я пока не встречал преступников, которые бы занимались и тем и другим одновременно. Впрочем, я общался, как правило, с профессиональными преступниками, у которых был своеобразный кодекс правил и распределение по профессиям. А если тут действовал не профессиональный преступник? Тогда этот свод правил вовсе не мог ограничивать его.

Пожалуй, следует навестить еще раз фотографа Леонида и расспросить его строже.

— Что вы собираетесь делать? — повернулся я к Ламановой. — Будете платить?

— Ни в коем случае! — вскрикнула она. Но тут пришел официант с подносом и начал расставлять тарелки и блюда. Пока он не закончил свое дело и не скрылся за дверью, Ламанова молчала. Но потом продолжила с прежним жаром:

— Ни в коем случае! Во-первых, меня никогда еще не шантажировали, и я совершенно не хочу, чтобы кто-то подумал, что со мной этот фокус пройдет. Во-вторых, у меня просто нет сейчас таких денег! Только десять тысяч, полученные от Станиславского на костюмы для спектакля.

— Но мне показалось, что ваше ателье процветает, — осторожно заметил я.

— Ну и что? — ответила Надежда Петровна, беря нож и вилку. — Вся прибыль тут же вкладывается в дело. Кроме того — не забудьте — я строю дом. Мужу уже пришлось взять кредит. Да и я трачу огромные средства. Нет. Никаких денег у меня сейчас нет. А если бы и были — никому я их не отдам.