Зверь в Ниене - Юрий Фёдорович Гаврюченков
— Мореходы? — сразу же предположил купец.
— На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.
— Поспрашиваю, — заверил купец. — Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в «Бухте радости» они всё повидали, а в «Медном эре» не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, — подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. — Ты ночную стражу опросил?
СВОИМИ РУКАМИ
— Герр Михель, герр Николас, — строго сказал Клаус Хайнц. — Должен напомнить вам, что если вас вызовут на суд, то вы будете приведены к присяге на четырёх Евангелиях. Постарайтесь очень хорошо вспомнить все события минувшей ночи сейчас, чтобы не пришлось изменять показания потом, даже из самых лучших побуждений. Очищение сведений от шелухи задержит в Ниене королевского судью на время установления истины при содействии палача, а это время покажется вам мучительно долгим. И хотя допросы под пыткой не бросят тень на ваше честное имя, лечиться вы будете за свой счёт и, вероятно, какое-то время не сможете работать в полную силу.
Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.
В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.
Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!
Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?
Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало — это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.
«Ингрия — родина нашего страха», — теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.
Он вздохнул и приступил к дознанию.
* * *
— Сторожа сознались и покаялись, — сообщил он купцу. — Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.
УСАДЬБА БЪЕРКЕНХОЛЬМ
Из «Медного эре» Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.
— Продавай, — распорядился Малисон. — За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.
— А ты куда?
— На Койвосаари. Ящик возьму с собой.
Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарина Тапио из Нюслота, подрядился за пеннинг дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.
Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.
— Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, — сказала она.
— Я сейчас отъеду, — известил её Малисон, скидывая кафтан. — На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.
В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.
— Ух, заждалась-заждалась, — ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. — А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.
Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.
Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тилль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.
Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным сургучом, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только «1637» — то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.
Малисон отнёс
