Филип Гуден - Бледный гость
– Конечно.
– Необразованной и неграмотной?
– Ну… не совсем… если ставить вопрос таким образом.
– То есть ты бы хотел, чтобы я изменилась?
– Немного, да.
– Вот видишь! – торжествующе сказала Нэлл. – А теперь напиши имена героев из твоего «Кошмара».
Во избежание дальнейшей дискуссии я сел и быстро набросал на бумаге имена героев, указал стрелочки и сердечки, чтобы стало ясно, кто в кого влюбляется и с кем остается. Потом, чтобы уж довести дело до конца, я добавил еще несколько второстепенных героев.
Когда я закончил, Нэлл схватила бумагу и пристально ее изучила.
– Так. Ли… за… Лизандр. Это твоя роль. И он обведен сердечком с… ммм… Гер… с Гермией! Значит, это та, в которую ты влюблен. А вот это Де… мет… рий, ясно, и Елена. Стрелочка указывает, что она влюблена в Деметрия.
Я рассказал еще про Робина Озорника, и на этом урок был окончен. Правда, мы еще посмеялись над именами некоторых персонажей и наконец поставили на обсуждении «Сна» точку.
Позже мы вышли на улицу. Было еще светло. Если честно, я не любил показываться в обществе Нэлл там, где собиралось много людей. Особенно если на ней было платье, как сейчас: слишком откровенное и красное. Другими словами, выдававшее род ее занятий. Думаю, это объясняется двумя обстоятельствами: я не хотел, чтобы меня принимали за одного из ее клиентов, и, кроме того, сомневался, что смогу препятствовать ее промыслу. Если уж она продолжала искать клиентов в театре, то и о запрете выходить на улицы речи быть не могло.
Когда мы расставались, Нэлл проявила необычайную нежность. Возможно, потому, что нам предстояло увидеться еще не скоро. Первый раз я выезжал за пределы Лондона с тех самых пор, как прибыл сюда в 1599 году. Нэлл тоже была из провинции. Как и я, она искала удачи в большом городе. Думаю, это одна из причин, которые сблизили нас.
– Я сохраню твой листок, – сказала она, поцеловав меня в щеку.
Я не сразу сообразил, о чем она говорит.
– Когда буду думать о тебе и о том, чем ты там занимаешься, я посмотрю и сразу вспомню, что ты влюбился в этого мальчишку, которого зовут Гермия.
– Преуспеть в чтении тебе это не поможет, – сказал я.
– Хорошего тебе «Сна», – попрощалась Нэлл. – Видишь, я запомнила название.
Как потом выяснилось, слово «кошмар» подошло бы гораздо больше.
Солнечные лучи проглядывали сквозь высокие окна и падали на дубовый паркет зала, где мы репетировали. Я сидел в стороне, не занятый в действии, и образ Нэлл, идущей по улице, ее платье из тафты, яркое, как огненное пламя, мерцающее в вечернем свете, маячили у меня перед глазами.
Томас Поуп раздавал ценные указания по поводу последней сцены Лоренсу Сэвиджу и остальным, кто получил роли ремесленников – ткача по имени Моток, столяра Пилы и так далее. Поуп считал, что дельному совету всегда есть место, даже если это касается сцены, которую предстоит репетировать уже в десятый раз. Он был полной противоположностью Синкло. И говорил он все как есть, не раздумывая, будет ли это уместно. Репертуар его составляли комедийные роли (в «Сне» он играл Пака, шута Оберона и изобретательного интригана). Однако к мнению его прислушивались, он умел дать хороший совет и, если требуется, указать на промахи, при этом не обидев. Поэтому он был просто незаменим и как «предводитель» на время поездки, и как руководящий нашей постановкой.
Итак, в последней сцене ремесленники разыгрывают перед афинским двором трагическую историю Пирама и Фисбы. Ремесленники эти – бедные бродячие комедианты, творящие посмешище из возвышенных любовных переживаний и в то же время преподносящие урок о том, как не следует играть. Всякий дурак способен играть на сцене, пусть из ряда вон плохо. Но играть из ряда вон хорошо – вот это настоящее искусство.
Сэм Смит, исполнявший роль Рыла, медника, лежал на сцене с задранными кверху руками и ногами. Так он изображал Стену, которую в «трагедии о Пираме и Фисбе» представлял сам Рыло. Лоренс, как и следовало его герою, неуклюже согнулся, чтобы поглядеть в стенную щель – ее «играли» растопыренные пальцы Сэма.
Но, кажется, его прервали. Лоренс выпрямился. По его лицу пробежала тень, словно облачко накрыло солнце в жаркий летний день. Позже я вспомню об этом.
Проследив его взгляд, я обернулся к двери. Трое мужчин и женщина остановились у входа. Вся труппа обратила к ним свои взоры. Те, кто не знал вошедших, гадали, кто же это такие.
– Прошу вас, продолжайте, – сказал лорд Элкомб.
Сэвидж заглянул в щель между пальцами Смита и жалостливо вымолвил, что не видит своей Фисбы. Остальные воспользовались моментом, чтобы изучить гостей. Согласитесь, это было куда интереснее, чем уже набившие оскомину страдания Пирама.
В последующие дни у меня будет еще масса возможностей узнать подробнее о нраве лорда Элкомба и его родных, но здесь я расскажу вам о первом впечатлении.
Хозяин особняка был высоким худощавым джентльменом средних лет, одетым просто, без изысков, но очень дорого. Идеально выбритое, вытянутое лицо, орлиный нос, близко посаженные глаза, тонкие губы. Его супруга – по крайней мере, я принял эту женщину за таковую – ростом почти не уступала мужу. И хотя лицу ее были свойственны те же тонкие, вытянутые аристократичные черты, что и у Элкомба, все же линии были мягче, профиль – менее воинственным, губы – более полными.
Рядом с ними стояли двое молодых людей, я решил, что это их сыновья. Того, что выглядел старше или просто более измученным заботами, звали лорд Генри Аскрей. Он действительно был старшим сыном и наследником Элкомба. Парадоксально, но некоторые первенцы мало похожи на своих родителей. В лицах одних угадываются отдаленные черты матери или отца, в лицах других – более усовершенствованные черты обоих. Гарри же выглядел просто некой бледной, тусклой их тенью. Да, он был высок, как лорд и леди, с похожей формой лица, но взгляд его, пробирающий до костей, мучительный, ставил на дальнейшем сходстве точку. Генри Аскрей был, пожалуй, моего возраста и, похоже, страдал бессонницей. Об этом свидетельствовали темные круги под глазами и болезненная бледность кожи. Второй сын, Кутберт, был слеплен из совсем другого теста. Выглядел он здоровым, упитанным, и лицо его, хоть и не толстое, вытянутым не было, как у остальных Элкомбов.
Душераздирающая история Пирама и Фисбы тем временем близилась к своему завершению, когда Пирам закалывает себя кинжалом, ошибочно полагая, что его дражайшую Фисбу проглотил голодный лев, а Фисба, в свою очередь, тоже убивает себя, потому что ее Пирам убил себя, потому что решил, что Фисба… Ну думаю, вы понимаете. Трагическая повесть о двух влюбленных из враждующих семейств, погибших по воле жестокого случая. К концу интерлюдии мы неизменно утирали глаза. Ибо хохотали до слез. И не важно, сколько раз мы были свидетелями злоключений двух несчастных молодых людей. Мастерство «ремесленников» всегда было на высоте. Как и мастерство, с которым была написана вся пьеса. Скажу больше, оно было непревзойденным. Да-да, лучшего слова мне не найти. Непревзойденный талант мастера Шекспира, указавшего нам на то, насколько призрачна грань между языком любви и языком глупости. Подчас они – одно и то же. Влюбленный человек напоминает нам сошедшего с ума, ему свойственно нести любовный вздор, что безмерно веселит остальных.
Так что немудрено, что комическая трагедия о Пираме и Фисбе вызывает такой шквал хохота.
Как я уже сказал, те из нас, кто не был занят в сцене, разглядывали гостей. Естественно, нам было небезразлично их отношение к происходящему. И вот что я вам скажу мы просто бродячий балаган самого низкого пошиба, если такая реакция – это все, чего мы заслуживаем. Единственным, кто действительно оценил наши усилия, был Кутберт. Он от души веселился. Даже неслышно повторял реплики Лоренса и остальных. Похоже, он прекрасно знает текст. Само собой, в голову мне тут же пришла одна подозрительная и небезынтересная мысль.
Что касается остального семейства: на губах Элкомба играла скупая улыбка, словно он, вроде бы и признавая наш талант, не желал унизить себя чересчур эмоциональным проявлением своих чувств, не приличествующим его особе. Лицо его супруги хранило беспристрастность и, я бы сказал, даже пуританскую строгость. Едва ли не порицание. Ну а Генри… Ох, Генри!
Скажу так: я видел людей, откровенно скучавших на комедийных представлениях, видел и тех, кто едва по полу не катался, не в силах больше смеяться. Но поверьте, еще ни разу я не был свидетелем того, как человек плачет, и не от смеха, хотя перед ним – самая абсурдная на свете история о двух влюбленных, роли которых исполняют ткач и починщик кузнечных мехов. Вот насколько был взволнован этот молодой человек. Стоя немного поодаль от родителей и брата, он то и дело украдкой подносил руку к глазам, пока несчастные любовники причитали один над другим и поносили злую судьбу.
