Елена Кассирова - Пирожок с человечиной
Впрочем, долго в изоляторе их держать не могли. Обвинить было не в чем. А если и было, сумму откупиться они бы насобирали. Костя, выходя из лифта, поглядывал на чердачную лестницу. Но пока никто не сидел. Пропала и Поволяйка. Однажды Костя поднялся по ступенькам и присмотрелся к замку: замковая скоба висела в одной петле. Костя толкнул решетку и вошел на чердак.
Помещеньице было голым и довольно сухим. Всей грязи – скомканные газеты и ржавая короста на трубах. Когда-то они текли. Но с течью боролись, видно, не особенно. Ржавчина сама законопатила течь. Только в одном месте под трубой стояла бутылка, поставленная точно под каплю. Капля висела неподвижно, бутылка была пустая, с желтой лужицей на донышке.
На стене тускнело оконце – выход на крышу. От оконца, неплотно закрытого, дуло. Костя подошел и вдохнул ветер. Прямо под носом край крыши и тот же вид, что у них с Катей, на подмосковную лесную даль. Черная дымка полна гнусных тайн, но все же она выше и значительней их. Костя оглянулся на газетный хруст. В углу сидела Поволяева и мотала головой.
– Здрств, Кстин, – сказала она, тяжело ворочая языком. – Дбро пжлвт.
Поволяйка подняла голову и хотела посмотреть по-женски восторженно, но не смогла зафиксировать взгляд. Голова упала.
– Анна Ивановна. Здрасьте, – сказал Костя. – Вы живы.
– Жв.
– У вас тут уютно.
– У не всгд тк. Сдись. Тбе чё?
– Мне?
Костя присел рядом. Участие к женщинам возникало в нем автоматически. Ему захотелось погладить Поволяйку по голове. Остановил запах – и ее собственный, гюмоечный, и общий чердачный. На чердаке пахло застарелой химической солью – продуктами распада мочи.
У ног Поволяйки стояло открытое пиво. Она придвинула его Касаткину. «Пвко» «Кстин» взял, глотнул.
Благодарная Поволяйка разговорилась.
– В ментовке они. И хршо. Я тож челаэк. Петь едят.
– За что? Не они же расчленили ребят.
– Они.
– Зачем?
– Пкушть.
– Как – покушать?
– Тк.
«Кстин» еще глотнул из банки.
– Зажарили и съели? – шутя, он хотел расшевелить ее. Но глаза Поволяйки смотрели бессмысленно.
– Зжрли.
– И кто жарил?
– Хрчха.
– И вы ели?
– Эли.
– И что вы ели?
– Хлб.
– Какой хлеб?
– Чрнй хлб. И кильку.
– Значит, трупы все-таки не кушали?
– Не кушли.
– И не убивали?
– Не убвли.
– Зачем же ты донесла на людей?
– Не пскали мня на стпеньку. Сами сдели, а сами не пскали.
– Зачем тебе ступенька? Сиди здесь. Вон сколько места.
– Здсь нлзя сдеть.
– Но ты же сидишь!
– Сжу.
Поволяйка пьяно соглашалась со всем. Как малые дети, она отвечала повтором ваших слов.
С ней и не говорил никогда никто. Бомжи просто спихивали ее с верхних ступенек ногами. Сесть рядом не подпускали. Серый или Опорок тык ее в бок – она скатится. Костя видел не раз. Они – вверху марша, она – внизу, на расстоянии трех-четырех ступенек. От постоянных тычков под ребра слабая тварь озлобилась и, конечно, готова была на любой донос.
«И чердак они обжили, – подумал Костя. – На ступеньках сидели для отвода глаз. Теперь она тут хозяйка. Что ж, око за око».
– Отдыхайте, Нюра, – вслух сказал он и поднялся. – И пейте поменьше.
– Ты смптчный, – буркнула она вслед и сморщилась, изображая женское кокетство. Улыбнулась впервые. А зубки были еще свежие, ровные.
Выходя, Костя оглянулся. Поволяйка не выдержала усилий и прилегла головой на газетный комок.
– Ска-а-жы мне да-а, – тихо завыла Косте вслед песня, – ска-а-жы мне да-а, ска-а-ажы мне да-а, не гавари нет!
17
ЕДИН В ДВУХ ЛИЦАХ
Прошли морозы, прошла оттепель, опять подмерзло и установилась грязноватая хроническая зима.
Костю грела лишь газета.
Читательский спрос на мясную еду в Великий Пост был велик по-прежнему. Постились, как уверяла статистика, только два процента населения. Но и они читали Касаткина.
Костя сидел за компьютером и писал про шашлык. Между фразами то и дело задумывался.
Может, и правда у Серого недвижимость на Гавайях. Хотя молва для красного словца сделает из мухи слона.
Ясно, что бомжи набирали милостыню и закатывали в казино и рестораны. Опорок точно был тогда при Косте в геевском кабаке. Тип в пиджаке с иголочки пил коктейль у стойки, повернувшись к Косте спиной. Спина знакомо тяжелая, осанка медвежья. Побирались бомжи не ради еды. Ели, спасибо Харчихе, досыта. Но в них сидел криминальный ген. Если бы работа считалась преступлением, – бомжи работали бы.
Много ли наклянчили они в подземном переходе, разбирались теперь налоговики.
А потрошитель был где-то близко, может, очень близко. Может, тут, за стеной, чик-чик, резал хлеб. Или, цок-цок, ходил по этажу.
Входила Катя. Она дохаживала в школу последние дни. Ушинская просила ее подать заявление об уходе. Этого требовали родители. Они понимали, что не Катя увела и убила шестерых, но хотели выплеснуть гнев.
По домам говорили только о найденных останках. Раньше в Митино обсуждали повышенный радиационный фон и местных ворон-мутантов с клювом удода. Клювы у ворон действительно были ненормально длинны и загнуты. Теперь о радиации и воронах забыли. Детей стращали потрошителем.
Первое время мужчины выходили на общественное дежурство и пятерками обходили дворы. По вечерам детей встречали и провожали. Но скоро чувство опасности притупилось, и малышня бегала в темноте свободно.
Тем временем разразился и общественный скандал. Главного прокурора Стервятова обвинили в распутстве и собирались снять. Но и это не отвлекло митинцев.
Продолжали говорить о местном кошмаре. Стервятова вспоминали только, чтобы подтвердить: «Каков поп, таков приход». Дети оказались еще большими обывателями, чем родители. Наслушавшись, они сами фантазировали, рассказывая, как мамы Маши с Дашей нашли у дверей маши-дашины ноги и руки с запиской: «А вот и мы».
Уголовное дело, начатое после пропажи Кискж-младшей, велось вяло. Экспертизой было установлено, что момент наступления смерти соответствовал времени исчезновения каждой из жертв. Короче, увели и убили.
Народ не знал, на кого списать. Причин убийства понять не могли, но жить молча не хотели. Сперва из Кати, потом из Кости сделали козла отпущения. Знали, что и он ни при чем, но хотели отвести душу. Касаткина возненавидели окончательно. Он, разумеется, смотрел на людей открыто. Они в ответ злобно щурились, а некоторые сплевывали. В магазинах у прилавка от Кости отступали на два-три шага.
Сперва заявляли вообще, что, мол, кремлевский мафиозник Касаткин творит тут у них беспредел. Потом придумали в частности. Касаткин ставит эксперименты на людях. Травит людей кошатиной и собачатиной. Харчиха печет пирожки, а он проверяет их действие и пишет книгу. Популярную книжечку «Пирожок с таком» называли «Пирожок с трупом».
Нашлись факты.
Поволяйка не спьяну болтала на чердаке про жареных мертвецов. Мертвецов она выдумала, но не на пустом месте. Она слышала слух и первая пересказала
Косте то, о чем вскоре заговорили все. Нюрка вечно толклась у двери универсама на углу Барышихи и Пятницкого шоссе или кружила тут же, в местном Гайд-парке, на плешке – площади перед крайним, Костиным, домом в очереди у цистерны с дешевым гаврилинским молоком.
Поволяйка молока не покупала, но смирно стояла около покупавших. Если шугали ее, не огрызалась. Ее особо и не шугали.
Из молочной очереди вышел слух, что в пирожке с мясом нашли кошачий коготь.
Кто-то съел пирожок. Неизвестно чей, может, и не харчихин. Скорее всего, попался в пирожковом фарше обрезок сухожилия или хрящевое отслоение. И его почему-то приняли за коготок.
Пошли разговоры. Из ненависти к Косте наговорили и на Харчиху. А за школой дети раскопали череп. Череп оказался собачьим, видимо, остался от китайских дел. Китайцев не тронули. Не вспомнили даже о «китайском мясе». Они тоже слыхали, что в двадцатые годы растрелянных в Чека китайцы продавали под видом телятины. Но это был пройденный этап. И Касаткина, не смея обвинить в убийстве, обвинили в живодерстве.
Милиция проверила мясо на Митинском рынке, на стихийном рыночке на плешке и на фабрике в Пинякино. Всё было вполне доброкачественно, кроме партии кур на пинякинской фабрике со следами дефолианта «Эйджент Ориндж».
Но спрос на харчихинские пирожки упал. Байка про коготь пошла гулять по свету. Отказались от заказов и клиенты не-митинцы. Заказывал только человек из Капотни – самого далекого от Митина района, и один из близкого Строгина. Видимо, строгинский ничем не брезговал. К тому же из Строгина в Митино ходил экспресс и был не так набит, как «три семерки».
У Кости в коридоре по утрам по-прежнему пахло горячим тестом. Харчиха не могла не печь. Только бухать ногами стала громче, с вызовом. Как бы говорила: бух вам, в задняцу. Откажись от ее выпечки совсем все – все равно, наверно, ставила б квашню по ночам.
