Елена Кассирова - Пирожок с человечиной
Нет, все же рука Чечни – бред. Жирный объелся белены.
Маньяк и то правдоподобней. Возможно, пришлый. Пришел в Митино, чтобы не гадить и не следить у себя. Тут кругом леса.
Вот только Таечка исчезла в тапочках, прямо в доме, и Кисюха-старшая боится выходить в коридор. Что ж, ее можно понять.
Или все-таки все шестеро убежали по своей воле?
Настроение у Кости было поганое.
А близилась Масленица.
«Пирожок с таком» был распродан в несколько дней. За первый тираж денег по договору авторам не полагалось. За допечатку Касаткину и Харчихиной выписали некоторую сумму.
Харчиха ехать в «Компьюграфику» отказалась наотрез.
– Ня поеду, Костяша. Ноги, в задняцу, ня те.
Костя получил деньги за нее, вручил ей конвертик и пирожные. Харчиха зачерпнула пальцем крем из эклера, попробовала:
– Ишь, какия задняцы. А я бляны. На блинной спяку.
В первый день Масленицы, 15 февраля, воздух стал как сырые простыни. Эпидемия гриппа добралась до последнего этажа крайнего московского дома. Снег валил, но не спасал. Соседи заболели. У Бобковой слезились злые глазенки, дед Беленький хрипел и харкал на весь этаж, Нинка слегла с ОРЗ и не отзывалась, остальные поминутно сморкались, а Мира пробегала с марлей на лице и говорила: «Мне богеть незя».
Не болели только Чикин-Чемодан и Митя. Вирус не брал алкаша и наркомана. Однако и эти хмурились. Чемодан ходил без почки и бросил пить. А у Мити героин подорожал и продавался пополам с сахаром.
В понедельник Касаткин поехал «на работу» в ресторан. В «Избушке на курьих ножках» у метро «Парк Культуры» Костя нехотя наелся овсяных и ячневых блинов, но сытость не помогла. Он был прошит сквозняком и от плохого настроения простудился.
Во вторник он не понимал, что с ним, и сочинял с тошнотой и ненавистью поэму о блинах, в среду лежал под одеялом, пил аспирин и потел, в четверг поднялся, думая, чем бы заняться, но тут пришла весть, что умирает Жиринский.
Лёва в одиночестве наелся блинов до удушья. Теряя сознание, он дополз до соседней с ним двери Струкова, но стукнуть не смог. Струков, человек нервный, почуял, выглянул в коридор и вызвал «скорую».
В двухсотке Жиринского прочищали всю ночь и спасли.
– Настоящий ученый, – съязвил Костя. – Вжился в шкуру язычника, воздал блинами Митре.
– Пропадает человек, – светло вздохнула Катя.
В пятницу Касаткин был на грани отчаяния. И на Берсеневке, и в Митино отвратительно. Живут все не духом, а брюхом.
Костя подошел к окну. Во дворе и вдали было немыслимо красиво. Снег навалил на всё. Даже помойные баки красовались в снежных шапках.
Вечером пришли редакционные друзья с кастрюлькой, обмотанной полотенцем. От толстых волглых блинов Виктории еще шел пар.
Костя лежал лицом к стене, накрыв голову вязаной Катиной шалью.
Приподнялся, в основном ради дам, Виктории Петровны и секретарши Олечки, прислушался к разговору и немного разгулялся.
Касаткину шлют вопросы, как делать квашню и как влюблять.
– Пора брать мужские темы, Костик, – басом предложила Виктория. – Для тебя опять криминал.
– Где? – спросил Костя.
– Да здесь! Я слышала. У вас несчастье.
– В основном, от обжорства, – увернулся Костя.
– Кость, правда, что за дела? – вступили Глеб и Паша.
Костя вкратце рассказал о шестерых пропавших. Виктория жадно курила.
– Кому-то нужна молодая энергетика, – мечтательно пробасила она и выдохнула дым колечками. – Ишь ты, сразу шестерых.
– Надо об этом написать! – сказала Олечка.
– Не надо, – сказал Глеб. – Пропавших без вести у нас двадцать пять тысяч. Плюс твои шесть. Безнадёга.
– Пусть пишет, – вмешалась Катя мрачно. – Ему везет.
Когда гости ушли, Костя опять накрылся шалью.
Катя улыбалась – верный признак, что плохи дела.
– Сходи к несчастному, – сказала она.
Костя послушно встал и пошел. Кисюхина дверь приоткрылась. Костя постучал. Дверь захлопнулась. «Нет, нет, нет, – раздался голос Раисы Васильевны. – Не надо, не надо. Ничего не надо. Уходите».
На двери Жиринского висела культурная бумажка: «Не беспокоить».
Касаткин вернулся, дописал «Страсти по блинам» в послезавтрашний номер и пульнул е-мэйлом дежурному выпускающему.
Принесенные блинки остались на столе. Жертву богу Солнца Костя так и не принес.
15
ЧЕРНОЕ МЯСО
В Прощёное воскресенье 21 –го вдруг распогодилось. В окно ударил солнечный луч. Пришла, как обещала, Харчиха. Увидела на столе викториины блины, за ночь затвердевшие. Сложила их в мисочку отнести собакам, надела фартук и стала печь.
Рука мастера почувствовалась сразу. Обаяние и мощь мастерства вмиг поставили всё на свои места. Жизнь стала не такой безнадежной. От солнца и чужого умения Костя ожил и воспрял.
Блины возникали из воздуха, мгновенно, тонкие, почти прозрачные, золотые с кружевцем.
Сели за стол и просидели до вечера. Стучались и приходили соседи. Пир растянулся на весь день. Блин обрабатывали серьезно, складывали или скатывали, сметана или масло проступали из кружевных дырок и капали. Журчал худой кухонный кран. Под журчанье хорошо сиделось и разговаривалось.
Побывали все, кроме Жиринского. И сам не пришел, и звать не стали.
– Жирный свое съел, – сказал Костя. – Принес жертву Митре.
– Митре ня Митре, а чёрту людей, в заднлцу, зарезали, – объявила вдруг Харчиха.
– Зарезали?
– Ну.
– Зачем?
– А затем, что черная мяса.
– Что за мясо? – не понял Костя.
– Ну, мяса. Служба такая чёртова. Причащаются чяловечьим мясом.
– Так это черная месса. А причащается – кто?
– Кто, кто. Дохтура, задняцы.
– Какие доктора? – Костя посмотрел на Кац. Она – на Харчиху.
– Какия, какия, – сказала Харчиха. – Черныя. «Черныя дохтура». Ольки Ушинской съемщяки. Снямают у ней.
– Но они медитируют.
– Во-во. Мядятируют… мясотурбируют.
– Меньше телевизор смотрите, – сказал Костя. Другие молчали. Видимо, раньше между собой всё обсудили.
– Хулиганье, – гавкнула Бобкова. – Чертовы детки.
– А порубили эти детки очень многих на котлетки, – невольно пропел Костя.
– Малолетки, – добавила Бобкова.
– Может, и пгавда, мааогетки, – поддержала Кац. – В газетах писаги пго магогетнюю банду.
– Да ну. Просто гуляет псих, – ввернул Чикин. – Сейчас все психи.
Он смотрел сосредоточенно в блин, но не ел. Лицо было, как у склонных к шизофрении, рыхлое с глубоко посаженными глазами. Черные волосенки липли ко лбу, словно не просыхали от ремонта сантехники.
– Сам ты псих, – тихо сказал Струков. Он тоже почти не ел. Пришел на огонек, любя, кроме глажки, собрания. – Завязал и пятишь. А ребята – нормальная шпана.
– Да, могодежь тут некугьтугная, – сказала Мира.
– Почему же некультурная? – возразила Ольга Ивановна. – У нас детишечки неплохие. Читают, конечно, мало, зато неизбалованные. Добрые ребятишки.
– Могли и китаезы, – сказал Егор.
– Могли, – поддакнул Беленький. – Отец рассказывал – в Чеке расстреливали одно время китайцы. Трупы молодых продавали как мясо. Называлось «китайская телятина».
Чертыхнулись.
– Кушайтя, кушайтя, – повторяла Харчиха.
И опять кушали. Накушались в этот день, как никогда.
Вечером пришла ужасная весть.
Сначала раздался крик. Внизу, во дворе у мусорных баков, кричала Поволяйка, задрав лицо вверх, как ребенок, зовущий маму. Пьяницу успокаивали и тормошили, наконец добились от нее слов. Поволяйка показала.
В баке под стаявшим за день снегом она нашла старую хозяйственную сумку. В ней лежали останки шестерых пропавших. Тел не было. Только отсеченные ступни и руки.
Костя с Катей сидели до утра на диване и смотрели в одну точку.
Если это не умалишенный, то, действительно, Митра. Или и того хуже.
День был – последний масленичный, февральский, с черной землей, но ясным небом и бликами заката в окнах.
Во дворе до утра стояли милицейские машины. В оконных стеклах бликовали вспышки мигалок.
16
СКАЖИ МНЕ «ДА»
– Не пойму… – сказала Катя.
– Что – не поймешь?
– Откуда в наш деловой век такая дичь. Всем нужны деньги. Зачем тратить силы на изуверство? Какая кому корысть? Нет, конечно, это шизофрения.
Костя вспомнил чей-то странно острый взгляд, когда выходили они с Нинкой из «Патэ&Шапо».
– Почему шизофрения…
– А что же?
– Мало ли нормальных паскуд. Вспомнилась знакомая обувь Опорка в «Принце». У всех тайные грешки.
– У них тоже своя логика, – договорил он. – Надо влезть в их шкуру.
– Не нужна мне паскудная шкура.
А верхних бомжей замели.
В споре за верхнюю ступеньку Поволяйка написала, как умела, жалобу в милицию. Донос, что товарищи ее – жопочники и падлы.
В Чистый понедельник ступеньки очистились. Вечером пришел участковый и увел Серого, Опорка и двух случайных. Жалоб, кроме поволяевской телеги, на них не имелось. Но участковый оказался новый. Прежний, Голиков, прошел на довыборах в гордуму. Обещал лоббировать. Но теперь он был далеко. А этот сразу посадил Серого и Опорка в ИВЗ разбираться, кто такие.
