Сергей Нуриев - Идолов не кантовать
— Вот, — сказал Потап деловитым тоном, — батюшку вам привел. Сейчас он вас будет венчать. В чем дело, святой отец?
— Это… это какой же он веры? — выдавил дьякон, во все глаза уставившись на эфиопа и быстро крестясь.
— Православной, батюшка, православной. Ну, начинайте поскорее, а то я с утра голоден.
Обряд венчания проходил в обстановке строгой секретности, за закрытыми дверями, в присутствии двух почетных свидетелей: Потапа и Клавы.
Жених и невеста со свечками в руках стояли против дьякона и покорно слушали его заклинания. Невеста была в непорочно белом. Жених, как и подобало случаю, — в черном. Впрочем, угольный цвет был, пожалуй, единственным достоинством его костюма. Стоя за спиной Гены, бригадир с сочувствием рассматривал своего друга. Гена выглядел неважно. Костюм был ему слишком велик. Он свисал с плеч, топорщился в боках; мешковатые штаны в некоторых местах были сильно побиты молью. Этот фрак Мамай изъял из реквизита, существовавшего некогда при ДК самодеятельного театра. Неизвестно, для кого сей туалет был пошит, но, как свидетельствовал приколотый к воротнику лоскут, последний раз в нем играли городничего.
Рядом с Потапом страстно вздыхала Клавдия и часто касалась его горячим плечом.
— Вручается раба божья Людмила рабу божьему Геннадию, — бормотал дьякон, положив взгляд на грудь невесты. — Вручается раб божий Геннадий рабе божьей Людмиле…
Вручившись друг другу, новобрачные в сопровождении дьякона три раза обошли вокруг стола. Затем священнослужитель дал поцеловать им крест и предложил выпить кагор. Кагора не было. Жених и невеста растерянно посмотрели на дьякона. Дьякон растерянно посмотрел на свидетеля. Потап не стал ни на кого смотреть и, быстро сориентировавшись, налил две рюмки водки. Дьякон с завистью проследил, как молодые выпили горькую, и нетерпеливо объявил их мужем и женой.
После венчания торжество потекло по мирским обычаям — стали усаживаться к столу.
— Садись, ваше преподобие, чего стоишь? — позвал Потап. — Поросеночка задавим. С хреном.
— Не могу, — со скорбью в голосе произнес дьякон Иаков. — Великий пост начался.
— Понимаю. Может, покурить хочешь?
Дьякон долго крепился, то трогал крест, то поглядывая на яства, и наконец решился:
— Курить не курю, а рюмку хряпну.
Преподобие поскромничал. Вместо обещанной одной рюмки он хряпнул четыре, первым орал "горько" и, допустив маленький грешок, сожрал поросячью голову.
Когда за окном стало темнеть, дьякон, сославшись на крайнюю занятость и получив от Потапа пожертвования на благоустройство храма, мирно удалился.
Не стесненные более присутствием духовной особы, молодожены и почетные свидетели устроили настоящий праздник и к восьми часам вечера окончательно перепились. Новобрачные пили от счастья. Клава вливала в себя горячительное насильно, каждый раз стреляя в председателя глазками все с большим пылом и готовясь к предстоящей схватке. Потап, осознавая, что в бедности он пьянствует в последний раз, пил легко и без всякого сожаления об этой бедности.
Затем, как водится, грянули пляски. Танцевали парами и поодиночке. Эфиоп приятно поразил присутствующих темпераментом и пластикой. Потап проявлял себя в основном тем, что однообразно дрыгал ногами, будто от кого-то отбиваясь.
Ближе к ночи все заметно стали уставать. Пары рассыпались. Дамы сели по одну сторону стола и заговорили о чем-то о своем, о женском. Кавалеры обьединились на другой стороне. Обнявшись и упершись друг в друга лбами, они вели размеренную несвязную беседу, держа наготове рюмки и подыскивая тост.
— Лублу я тебя, — признавался подмастерье.
— Меня любить не надо, — отвечал бригадир, понурясь. — Жену свою люби.
— И ее я лублу… Я весь сичастливый.
— Разве это счастье? Ты еще счастья не видел. Вот распилим Ленина!.. Тсс! — Потап приложил к губам палец. — Вот закончим дело и… махнем на Гавайи! А? Махнем?
— Махнем… А жена?
— Брось! Жена — не волк, в лес не убежит. Тем более что в вашей Эфиопии и леса-то нету. Ведь нету?
— Нэт, — подтвердил эфиоп, — У нас пустынь.
— Пустынь… — повторил Потап, тупо уставившись на Клавдию. — Слушай, а чем… а чем же у вас зэки занимаются?
— Зэки? — не понял Тамасген.
— Зэки. Заключенные, те, что сидят. У нас, например, они на лесоповале лес валят. А у вас же нет деревьев? Что же они делают? Песок туда-сюда пересыпают?
Это был сложный вопрос, над которым эфиоп раньше никогда не задумывался. И теперь, уронив голову на грудь, он изо всех сил пытался его разрешить.
Чекист тем временем изучал Клаву. Но лицо ее куда-то уплывало и выпадало из фокуса, а сама почетная свидетельница коварно менялась, приобретая очертания то Владимира Ленина, то какой-то ехидной женщины, кикиморы должно быть. Поежившись, Потап отвел взгляд.
— Слышь, Ген, пойдем отсюда, а?
— Не могу-у, — промычал подмастерье.
— Почему?
— Я тут… женюсь. Уже женилься.
— Поздравляю… Раз такое дело… — Потап долго готовился и, наконец схватив бокал, неистово закричал:
— Горько-о-о! — С этим кличем он без чувств повалился на кровать…
Очнулся Мамай поздно утром в другой комнате. Рядом с ним, робко посапывая, спала Клава. Она была без очков, поэтому узнать ее сразу было трудно.
Медленно, прилагая немалые усилия, чекист пытался воссоздать основные события прошедшего дня. "Загс… — вспомнил он первый этап. — Поп… Венчание… Гулянка… Танцы… Все. Дальше не помню. Вышибло. А кто это возле меня лежит? Похоже на Клавку. Точно, Клава. О господи! Не может быть! Нет… Да, это все-таки она… А рядом с ней? Неужели это я! О нет… Это не я. Если это Клава, то рядом с ней не могу быть я. А если это все-таки я, то рядом со мной не Клава… Но, кажется… у меня дурное предчувствие. Это угнетающий факт, но, кажется, с ним придется смириться — все-таки это Клава. И все-таки это я… Как я мог! Нет, я бы не смог. Я был слишком пьян… Интересно, сделал ли я что-нибудь такое, за что мне может быть стыдно? Не меняя позы, Потап осторожно заглянул под одеяло — он был в рубашке, в брюках и без носков. — Кажется, упрекнуть меня не в чем. Я надеюсь".
Продолжая сомневаться, чекист встал, отыскал носки, оделся и тихо удрал через окно.
***
Двоих выбывших из строя кандидатов удалось заменить только одним. Выбор Потапа пал на товарища Пепренко. Кандидатура последнего вызвала у подпольщиков некоторое недовольство.
— Какой же из него депутат? — роптал Лев Аронович. — Он же, простите, не в своем уме.
— Тоже мне нашли причину, — легко парировал председатель. — У нас половина парламента не в своем уме — и ничего. Об этом никто и не подозревает. Даже они сами. Леонид Самсонович тоже ничего такого о себе не заподозрит. Если, конечно, вы ему сами не скажете. Но ведь вы же не скажете?
— Нет-м.
— На вашем месте я бы тоже помалкивал. А посему приставляю его к вам.
— Зачем? — опешил Брэйтэр.
— Будете с ним в одном блоке.
— В чем?
— В блоке. В политическом союзе. Вы — от коммунистов, он — от социалистов. Стало быть, вы с ним оба левые. Вот и действуйте сообща. Заодно будете присматривать за ним. Чтобы он не переметнулся в другой лагерь. По недоумию.
— По чьему… недоумию? — насторожился магнат.
— По его недоумию, — ответил Потап строго и, подумав, добавил: — Впрочем, у меня складывается мнение, что это его нужно к вам приставить. Словом, до самого дня выборов вы будете вместе, как братья.
— Ничего себе брат! — буркнул Лев Аронович, но уже совсем неуверенно.
На следующий же день кандидаты левого блока побратались. Они снова были вместе, как в старые добрые времена. Более того, связь их стала еще теснее. С утра до вечера Леонид Самсонович неотступно преследовал магната, и если тому удавалось потеряться — беспомощно оглядывался по сторонам и начинал хныкать. Тогда директор базара возвращался, брал слабоумного товарища за руку и, раздраженно крякая, уводил с собой. Они вместе ходили на совещания в "Реставратор", вместе выступали перед избирателями, вместе сидели в конторе и даже вместе обедали. Их товарищеские отношения зашли настолько далеко, что во время таких трапез товарищ Брэйтэр добровольно, хотя и с большим неудовольствием, делился с товарищем Пепренко последней палкой колбасы или куском окорока. В целом поведение Леонида Самсоновича можно было назвать безвредным. Он часами смотрел в газету, мирно пуская слюни, и отлучался только в туалет. Но стоило каким-то образом задеть больную мозоль его души, как Леонид Самсонович приходил в чрезвычайное волнение. Этой мозолью были деньги. При упоминании или при виде денег Пепренко вздрагивал, глаза его наливались кровью и он принимался реветь оперным басом: "Па-а-ав-ловl Па-а-авло-о-ов! П-па-а-адла-а…" Картина была удручающая. Успокоить слабоумного социалиста можно было только одним способом: быстро всучить ему его листовку. Леонид Самсонович хватал бумажку, издавал на вдохе звук "и-и-и", что означало крайнее удивление, садился на место и, млея как младенец, которому дали грудь, разглядывал собственную фотографию. Через полчаса он приступал к изучению своей фамилии, и было непонятно, узнал он себя или нет. "О господи", — шептал Брэйтэр, с опаской косясь на побратима и готовясь к его новым выходкам.
