Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
— Полозов, пожалуйста, — голос учительницы прозвучал, как всегда, жестко, но на последнем слове смягчился.
Костю прочили на медаль. Учителя любили его за аккуратность, за четкие ответы, а главное — за какую-то недетскую деликатность. Он так рассказывал урок, что они невольно ловили себя на мысли, что Полозов хочет сделать им приятное.
Идя к доске, Костя все еще находился в плену своих переживаний, но уже бертолетова соль и длинной цепью растянутая формула реакции вытаскивали его на поверхность. Он взял мел и бодро застучал им по доске.
— Совершенно правильно, хорошо, — подбадривала его учительница и вдруг привычно провела кончиком языка по верхней губе, по самой ложбинке, из-за которой многие поколения учеников находили для химички одну и ту же кличку — Зайчиха.
Ярко подкрашенный, словно расщепленный надвое рот учительницы ничем не напоминал Надин, но этот жест — легкое касание языком верней губы — заставил вспомнить все: стены раздвинулись, класс опалился немилосердным аральским солнцем, и терпкий ветер прошел по рядам.
Надя сидит на веслах в мужской фланелевой рубашке, на голове по-монашески завязанный платок, нос залеплен белой бумажкой, солнцу оставлены только запястья — они потемнели и огрубели, на месте снятого с пальца колечка вспухшая розовая полоска — след солнечного ожога. Потом привал, благодатная тень. Платок сорван, Надя полощет голову в свежем воздухе. «Надька, сколько повторять, — сердится Борис. — Не облизывай губу. Она у тебя кровит». — «Кровит, — соглашается Надя. — Улыбаться больно», — и, осторожно придерживая трещинку на губе кончиком языка, смеется, глядя на Бориса. Но сейчас этот нежный взгляд был обращен не на брата, а на него, Костю.
— Полозов, что с тобой? Тебе нехорошо?
Он очнулся. В классе было тихо. Пятнадцать пар глаз смотрели на него серьезно и, как показалось Косте, сострадательно.
— Анна Евграфовна, можно выйти? — спросил он одними губами.
— Да-да, конечно, — поспешно согласилась учительница и почему-то смутилась.
Он выскочил в коридор, одним махом сбежал вниз по лестнице, через пробоину в ограде перелез в соседний сквер. «Сюда, Наденька, сюда», — шептал он, потому что она бежала рядом. Он не только видел ее лицо. Но чувствовал то же самое жжение в груди, которое всегда рождалось в ее присутствии. Из-за кустов по-весеннему лиловой бузины мелькнула скамейка, он упал на нее, закрыл лицо руками и только тут заметил, что пальцы все еще сжимают шарик мела. «Я люблю вас на всю жизнь», — написал он на щербатой доске скамейки, потом перечитал написанное и ясно понял, что бороться с собой бесполезно, что любовь взяла над ним полную силу, понял, что он обреченный человек и этот человек счастлив.
4
Костя хорошо запомнил это утро. Отец стоял в коридоре перед зеркалом, на шее его висело еще влажное после ванны полотенце. Он отчаянно тер щеткой по редевшие, но все еще блестящие волосы, зачесывая их наверх.
— Послушай, ты знаешь Борины дела? — мать в халате, неприбранная с утра и чем-то до предела раздраженная, встала сзади отца, строго глядя на его отражение.
— Я знаю Борины дела, — безучастно ответил тот и стал массировать лицо, растирая припухлости под глазами.
Мать вскинула руки и бросила их вниз. Этот жест отчаяния всегда действовал на отца отрезвляюще, сразу являлся покорный и участливый тон, из-за которого Косте становилось неловко, а тут отец только покосился на жену и опять принялся расчесывать волосы.
— Разве ты не понимаешь — она ему не пара!
Давно повелось, что при старшем — Борисе — родители никогда не выясняли отношений, никогда не ссорились, а при Косте легко и бездумно нарушали эту педагогическую заповедь.
Борис был трудным ребенком. Он умел так озаботить родителей, что те, регулярно решая его проблемы, навытяжку стояли перед наукой о воспитании. Старший был раним, вспыльчив, природа наделила его чутким восприятием мира и бурными душевными порывами, а с младшим было просто — рос как трава, ни жалоб, ни нареканий. Некоторое разнообразие в спокойную картину Костиной жизни вносили участившиеся за последнее время драки, в которые он зачем-то ввязывался. Но о драках можно было только догадываться по невинной царапине на щеке, по легкому затемнению под глазом, все же остальное было спокойно — ни телефонных звонков, ни сигналов из школы. При младшем родители не испытывали потребности вспоминать, как воспитывать детей.
— Оставь Бориса в покое. Ему уже двадцать пять. Понимаешь, он уже вырос, — буркнул наконец отец.
Костя плотно закрыл дверь в коридор. «Не пара», — у него даже руки дрожали. Ватными ногами он пересек комнату, прижал лоб к студеному стеклу. Женщина в длиннополой шубе втаскивала по ступеням лестницы коляску с младенцем. Под коляской в сетке перекатывались бутылки кефира. Коляска кренилась набок и мелко вздрагивала. Женщина пятилась с видимым усилием, пытаясь левой ногой выправить колеса. У Кости напряглись мышцы, словно он этим мог помочь женщине. Это напряжение было неприятным, оно мешало думать. Косте показалось, что он сам пятится куда-то и уходит от главного.
Не пара… Мать любила повторять: «Как хорошо, что современные обычаи избавили людей от этой ужасной обузы — подыскивать сыновьям невест. Как это хлопотно, а главное — ответственно! Понятно, раньше были простые запросы: чтоб богата была и собой не урод, чтоб молодые нравились друг другу. Но вдруг у детей потом все не сладится? Тебя же во всем и обвинят. Какое счастье, что в наше время дети женятся сами».
А теперь вот — не пара… Но Надя любит Борьку. Она замечательная. Как она может быть кому-то не парой? Костя отвел штору, женщины с коляской уже не было. Только тут он сообразил, что слова матери были оскорбительны для Нади. Что же это получается? Значит, она для нас чем-то плоха?
Он опять приоткрыл дверь, надеясь услышать еще что-нибудь объясняющее эти странные слова.
Мать уже плакала.
— Тебе на все наплевать. Домашние дела тебя не интересуют. Объясни мне, пожалуйста, где ты был на праздники? Ты привез потом всех — и Аню, и Федора, и даже этого ужасного Бардюкова. Я знаю твою обычную манеру — где-то болтаешься два дня и к друзьям… А потом всех волочешь в дом как свидетелей: вот, мол, с друзьями пил. Но я точно знаю, что ни седьмого, ни восьмого тебя у них не было.
Отец жил размеренно, много работал и только иногда, словно устав везти груз добропорядочного человека, исчезал из дому на несколько дней, а потом просил
