Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Когда Ашот и Георгий обговорили дело, решив дальше работать вместе, Ашот сказал:
— Если что, позаботься о моих…
— Да будет тебе каркать, — отозвался Георгий. — Провернем все в лучшем виде.
— И еще прошу. Не забудь Яну Павловну. Я ее люблю. Ты знаешь.
— Когда познакомишь-то? — весело спросил Георгий.
— Познакомлю… Если Генка Рейтер дорогу перебежит, его не жалей. Пустой человек!
Когда предсказания Ашота сбылись, Георгий не стал мстить за друга, но через год, когда Рейтер опять решил заняться нефтяным бизнесом, пытаясь ловить рыбку в мутной воде, с ним за все посчитались.
* * *
Ну а теперь можно продолжить.
— Позволите войти, Яна Павловна?
— Пожалуйста…
Яна отступила в глубь коридора, думая с опаской — мама дома, Сонька гуляет, ничего плохого не может произойти. Мужчина уверенно прошел в гостиную и положил сверток на стол.
— Это вам, Яна Павловна, — сказал он негромко, — за молчание и мужество. Я знаю, что вы по другому делу работали с милицией, но проявили выдержку, понимание и такт.
Яну вдруг дико разозлил этот настырный мужичишка, а больше всего набор штампованных фраз. Что он перед ней лицедействует? Идиоту ясно, что это взятка. Может быть, рейторовские холуи стараются?
— Я не проявляла ни того, ни другого, — отчеканила Яна с металлом в голосе. — Что в этом свертке?
— Проценты с вашего молчания. Вы их заработали.
— От кого эти деньги?
За дверью раздался шорох, и гость перешел на шепот.
— От Ашота, царство ему небесное. А послал меня к вам — Георгий.
— Танкеры дошли до клиента?
— Именно.
— Так, значит… Я еще хотела спросить. Мне тут кто-то звонил с угрозами… ночью… недели две назад. Не от вас?
— Да посмели бы мы угрожать вам, Яна Павловна? Угрозы мало кому помогают. Разрешите откланяться?
«А Генка Рейтер, глупый толстый Генка — ваших рук дело?» — хотелось крикнуть Яне. Не спросила, только выдавила из себя через силу:
— Прощайте.
Она проводила гостя, закрыла дверь, привалилась к косяку. Ноги ее не держали. Кто же он — этот мнимый бухгалтер? Кому он служит — уголовникам или законопослушным чиновникам? Он ведь не ответил ни да, ни нет… Но разве их сейчас различишь визуально — где чиновник, а где бывший зек?
— Мама! — крикнула она что есть мочи. — Там сверток на столе. Вскрой его, пожалуйста.
Елизавета Петровна проследовала в гостиную, потом склонилась к свертку, прислушалась.
— Не тикает, — сказала она задумчиво.
Яна подошла, встала рядом. Наивность матери, как всегда, вернула ей спокойствие и даже настроила на философический лад.
— Ты думаешь, что там бомба? — спросила она с истерическим смешком.
— Там может быть все, что угодно. Я не вышла к вам, потому что боялась навредить. Но в моих руках была телефонная трубка. Яна, еще не поздно позвонить в милицию. Я слышала ваш разговор. Почти весь.
— Хватит с нас милиционеров. Эко ты пристрастилась к разговорам со следователями, — приговаривала Яна, пытаясь разорвать опутывающий сверток шпагат.
— О каких процентах он толковал?
Шпагат не поддавался, пришлось искать ножницы. Наконец газетная кожура была сорвана. Доллары… аккуратненькие пачечки… сто тысяч как один цент.
— Какой ужас! — сказала Елизавета Петровна.
— Жмоты! — отозвалась Яна. — Проценты должны быть гораздо больше… — Она нырнула пальцами в волосы, задумчиво почесала голову. — Но с другой стороны — там семья… С ними тоже надо поделиться. Законная жена, два сына, еще, наверное, внуки, бабушки, дедушки…
— Яна, о чем ты говоришь?
— И мне тоже надо будет поделиться. Мам, поедешь в Париж? Или в Лондон? Веронику возьмешь с собой. Она заслужила. И опять же яхту надо достраивать…
— Это грязные деньги, — сказала Елизавета Петровна. — Ты не имеешь права их брать.
— А куда их, по-твоему, мне надо деть?
Обе не заметили, как появилась Соня, видно, открыла дверь своим ключом и, подивившись необычной тишине, подошла к столу на цыпочках. Подошла и замерла, зачарованно глядя на зеленые бумажки. Первой опомнилась Яна, сгребла доллары в кучу, положила их в бар и заперла на ключ.
— Соня, иди в свою комнату!
— Я-то пойду, — пропела Соня. — А вы дальше будете ругаться?
— Скажи мне, эти деньги прислал тебе отец ребенка? — взмолилась Елизавета Петровна. — Тогда я еще что-то могу понять. В противном случае от них надо избавиться. Если не отдавать в милицию, то можно употребить их на добрые экологические дела.
— Знаешь что, мам, я тебе отдам твою долю, и делай с ними что хочешь. Можешь перевести их в детский дом или вложить в коммунальное хозяйство, правительство утверждает, что это очень насущно. Можешь с их помощью латать озоновую дыру, только не забывай, что озону твои купюры что слону дробина. Можешь бороться с ядерными отходами.
— А можно, баш, выйти на балкон, разжать руки, и полетят наши деньги, как голуби, — протрубила Соня в приоткрытую дверь.
— Сонька, брысь! Собирайся в дорогу. Упаковывай английские учебники.
— Ты мне так и не скажешь, кто отец ребенка? — Елизавета Петровна перешла на шепот, голос ее дрожал.
— Мама, зачем тебе это знать? Его нет в России. Я вообще не знаю, где он находится.
— Тогда скажи, откуда эти деньги?
В дверь опять просунулась улыбающаяся рожица Соньки:
— Давайте будем считать, что отец ребенка — дядя Боря.
— Что ты такое говоришь? Да твоего ли ума это дело? Как тебе не стыдно подслушивать?
— Бабушка, какая ты наивная, неужели ты не понимаешь, что у них роман.
Все, окончен разговор. Яна ушла на кухню. Елизавета Петровна села на диван, поджала губы. В глазах уже закипали слезы. Пусть живут как хотят. Это поколение не желает слушать старших! Ну и шут с вами.
Она включила телевизор. Там шла старая грузинская комедия. Четверо мужиков — дорожных рабочих — валяли дурака. Они делали это с полной серьезностью и абсолютной уверенностью, что это и есть полезный труд, из-за чего все выглядело особенно смешно. И тут она его узнала: того самого, из римского аэропорта, в стоптанных туфлях из свиной кожи, вспомнила, как он покупал в трех экземплярах песочные часы. На экране он был такой же пузатый коротышка, только молодой и очень обаятельный. Сейчас этот актер стар и богат, тучен и, наверное, болен, но лицо его сохранило то же самое выражение благодушия и серьезности.
