Каждому по заслугам - Людмила Мартова
– Здравствуйте, можно к вам?
– Да, Владимир Петрович, проходите, присаживайтесь.
Вершинин вошел в кабинет, вальяжно расположился на указанном ему стуле. Вид у него был невозмутимый и совершенно не встревоженный.
– Есть ли что-то новое в деле об убийстве Алексея Аркадьевича? – спросил он. – Время идет, преступник бесчинствует. Я слышал, что нашли еще одну жертву. А вы топчетесь на месте.
– Ведется следствие, – сообщил Зимин бесстрастно. Лишь желваки на щеках заходили. – Владимир Петрович, у меня появилось несколько вопросов к вам.
– Задавайте свои вопросы, – милостиво разрешил писатель. – Правда, не очень понимаю, чем я могу быть вам полезен в поимке кровавого маньяка.
Дорошин хотел выйти из кабинета, находиться в котором во время опроса свидетеля не имел теперь никакого права, но Зимин сделал ему знак остаться. Виктор послушно сел на стоящий в углу стул, чтобы не привлекать внимание Вершинина, и обратился в слух.
– Владимир Петрович, нами был проведен повторный осмотр квартиры Алексея Гольцова, в ходе которого наши сотрудники обнаружили тайник, а в нем работы кисти Павла Филонова и Ильи Репина. Экспертиза установила их подлинность. Вам известно, что Гольцов хранил дома подобные ценности?
Писатель выглядел озадаченным.
– Простите, что?
Зимин повторил, внимательно наблюдая за реакцией визитера. Да, похоже, тот ничего не знал о маленьком «увлечении» своего старинного друга.
– Я ничего не понимаю, – жалобно сказал Вершинин. – Как это подлинники Филонова и Репина?
– То есть вы не были в курсе существования тайника.
– Да дело совершенно не в том, в курсе я или нет. Хотя мне действительно ничего не было об этом известно. Вы понимаете, этого не могло быть. Просто не могло.
– Почему?
– Потому что… – Вершинин запнулся. – Алексей Аркадьевич крайне негативно относился к коллекционированию произведений искусства, торговле ими и связанными с ней преступлениями. Он не мог хранить у себя украденные подлинники.
– Заметьте, Владимир Петрович, я ничего не сказал о том, что картины, найденные у Гольцова, краденые. Он мог их купить, мог взять на хранение. Нам предстоит выяснить жизненный путь этих шедевров, и именно поэтому я сейчас с вами разговариваю.
– Но я ничего не знаю! – голос Вершинина сорвался на фальцет. – Вы не понимаете. Боже мой, вы просто ничего не понимаете.
– Чего именно я не понимаю? – Зимин говорил жестко, что называется, давил на свидетеля, но эта мера сейчас была оправдана. Еще бы – четыре убийства.
Вершинин съежился на стуле, от былой вальяжности не осталось и следа. Сейчас он походил на воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух.
– Поймите, это не моя тайна, – прошептал он. – Я слово дал, что не дам ей достичь чужих ушей.
– Владимир Петрович, если вы дали слово Гольцову, так он уже мертв, а значит, вряд ли сможет призвать вас к ответу за нарушенное обещание. Или, может, вы верите в загробную жизнь? Вы знали о махинациях своего друга с подлинниками произведений искусства? Вы эту его тайну пообещали унести с собой в могилу? Или, может, вы тоже пользовались деньгами, вырученными от их продажи?
Вершинин отшатнулся:
– Вы с ума сошли. Кто дал вам право так со мной разговаривать? Да я за всю жизнь ни копейки… Я живу на гонорары от своих книг…
– Владимир Петрович, я расследую жестокие убийства. Как вы верно заметили, жертв уже четыре, и одна из них – ваш друг. Информация, которую вы так тщательно оберегаете, может пролить свет на личность убийцы и позволит, во-первых, остановить его, а во-вторых, наказать.
– Я не верю, что эта информация может иметь отношение к убийствам и, в частности, к смерти Алексея. Это все случилось почти четверть века назад.
– Позвольте мне самому судить, что имеет отношение к делу. Рассказывайте. Давайте я вам помогу начать. Ответьте мне на вопрос, из-за чего Алексей Гольцов так сильно поругался со своим сыном, что навсегда выгнал того из дома?
На Вершинина было жалко смотреть. Он сидел на стуле, безвольно свесив руки вдоль тела. Пальцы его мелко вздрагивали, лицо подергивалось. Этак его инсульт хватит, отвечай потом.
– Ваня… организовал тот налет на картинную галерею, – почти неслышно произнес он.
– Что? В 2001 году Иван Гольцов был организатором нападения на картинную галерею? В тот раз, когда сработала сигнализация оттого, что неизвестный злоумышленник выбил окно?
– Да, – голос Вершинина окреп и стал звучать чуть громче. Видимо, потому, что самое страшное уже было произнесено, ему стало легче.
– И что было дальше? Рассказывайте, рассказывайте, Владимир Петрович.
И Зимин, и Дорошин внимательно слушали повествование, которое писатель Вершинин вел мастерски: логично, подробно, последовательно, с нужными паузами в особо драматических местах.
В тот день летом 2001 года сигнал тревоги поступил на пульт охраны, свидетельствуя о нарушении защитного контура картинной галереи. Приехавший на место наряд обнаружил разбитое стекло и следы обуви на полу внутри одного из залов.
Камер в помещении не было, так что воочию увидеть, кто именно влез в окно, не представлялось возможным. Вызванный на место директор галереи Алексей Гольцов после беглого осмотра помещения заявил, что ничего не пропало, и писать заявление в полицию, тогда еще милицию, отказался. Ему стало плохо, и пришлось вызывать «Скорую помощь» прямо на место происшествия.
Разумеется, все были уверены, что проблемы со здоровьем связаны с волнением и тревогой за безопасность экспонатов, и только близкий друг директора Володя Вершинин знал, что, приехав в галерею, Гольцов обнаружил там кепку своего сына Ивана. У того была очень запоминающаяся кепка. Отец привез ее из командировки в Японию, куда ездил в составе областной делегации налаживать культурные связи.
Кепка лежала в хранилище, в одной из комнат, дверь в которую была, разумеется, заперта. Гольцов спрятал кепку, поскольку объяснить присутствие там своего сына все равно не смог бы. Разумеется, он сразу обнаружил и пропажу картины кисти Исаака Левитана. Она стояла накрытой холстиной на специальной треноге, потому что за пару недель до этого Гольцов-старший лично ее туда поставил, поскольку собирался писать по ней научную работу.
Это была акварель «После дождя», до этого хранившаяся в каком-то дальнем углу. Мало того что Алексей Аркадьевич выставил ее в центр комнаты, так он еще и рассказывал дома жене о том, чем она отличается от более известной работы мастера «После дождя. Плес», хранящейся в Третьяковской галерее.
Иван Гольцов слышал тот разговор. И мог сделать слепки с ключей, открывающих дорогу в хранилище. И конечно же,
