Смерть и креативный директор - Рина Осинкина
И чем же ты похваляешься, дурочка? Тем, что ловко устроилась, живя на пособия по безработице? Тем, что обосновалась в чужой стране халявщицей, считая при этом всех, кто остался в России и своим трудом зарабатывает на хлеб, скотом и лохами?
Но потом Алка сболтнула лишнее, и Коновалов усмехнулся. Его иронии она не заметила.
О чем-то подобном он догадывался: время от времени работать ей все-таки приходилось. Правда, чуть-чуть – месяц, не больше. Потом можно было договор расторгнуть и вновь претендовать на соцподдержку. И поправочка номер два: вакансии без знания языка предлагались не особенно статусные. Но ради предстоящего полугодового безмятежного безделья можно перетерпеть месяц санитаркой в больнице для бездомных стариков, страдающих деменцией.
Она так увлеклась восторженными уверениями в своем жизненном успехе, что в сторону Насти даже не смотрела. А когда дочка с какой-то игрушкой в руке подошла вплотную к ее креслу и дотронулась до мамочкиного колена, и робко за него потрясла, желая обратить на себя внимание, та дернулась и хлопнула Настю по маленькой ладошке. «Осторожно, порвешь», – проговорила раздраженно. На ней были лаковые колготки. Видимо, дорогущие.
Настя расплакалась, и Максим долго потом ее утешал.
Подхватив дочку на руки и прижав ладонью ее русую головку к своей груди, и прикрыв той же ладонью ее ухо, с глухой яростью в голосе он произнес: «Если явишься к нам снова, я тебя закажу».
Тупая угроза, конечно, но ничего более умного сходу в голову не пришло. Однако, к удивлению, Алка поверила и даже, кажется, испугалась.
Она быстро взяла себя в руки – в этом ей не откажешь – и спросила с веселой издевкой:
– Выходит, ты решил меня бросить? И в Берлин перебираться не планируешь? Жаль. А мы с Тимофеем тебе уже партию подобрали, забыла сказать.
Неужели она все это время держала его за кретина?
Коновалов, надсадно закашлявшись, изобразил рвущийся наружу хохот.
– Ты… это… иди уже, – отсмеявшись, произнес он и крепче прижал к себе Настю. – Герру Полянскому – привет и мою искреннюю благодарность. Так и ему передай: мол, бывший сказал, что он твой вечный должник. И главное, мое предупреждение не забудь.
– Ты просто комедию ломаешь, – зло прошипела она. – Идиотничаешь, как обычно.
– А ты проверь, – с холодной усмешкой предложил он.
Они не виделись больше. Не созванивались, не переписывались в сетях. Стало спокойнее жить, но ощущение себя самого обрубком целого, после жестокой резни по непонятной причине оставшимся в живых, сохранилось. Как от него избавиться, Коновалов не знал.
Занятость на службе выручала и Настя. Но, когда дочка в первый класс пошла, Максим столкнулся с новыми трудностями и понял, что у него не хватает ни времени, ни рук. Было решено съехаться с матерью, и это было хорошим решением.
Особенно потому, что теперь он мог чаще видеть Олесю.
А видеть ее хотелось.
Он поначалу не придавал значения своей новой потребности, и ничего страшного или удивительного не видел в том, что после их кратких встреч продолжал о ней думать, а по обычаю профессиональному еще и анализировать.
Прежде Коновалов таких не встречал, однако можно ли было считать данный женский типаж раритетным, сказать не брался, ибо всю свою сознательную мужскую жизнь направлял интерес на иные типажи.
Конечно, и естественно, в его воображении рисовались эротические сцены с ее участием, однако не одни они. И что удивительно, те, другие, казались ему более сладостными и заманчивыми.
Он просыпается от уютных звуков, доносящихся с кухни, и блаженно щурится, ноздрями уловив аппетитный запах – жена жарит оладушки к завтраку, а дочка, знамо дело, ей помогает – Насте нравится быть «оператором блендера».
Или вот другая картинка: воскресным утром он входит в супружескую спальню и вылавливает из-под одеяла Олеськину пятку, и тихонько щекочет. Пятка вздрагивает и прячется обратно, жена сонно ворчит. Он говорит, смеясь: «Пора вставать, лентяйка, завтрак на столе». «А что на завтрак?» – спрашивает она, не разжимая век. «Жареные лягушки, твои любимые, – привычно острит он. – Настя сходила на зорьке к пруду и сачком наловила. Я приготовил их во фритюре».
Или как они с Настей рисуют маме открытку ко дню рождения. Настя, конечно, называет Олесю мамой.
Или как Олеся с дочкой лепят из пластилина домик, гараж рядом с домиком, машинку рядом с гаражом, чтобы, расставив на картонке в окружении пластилиновых деревьев и кустов, подарить макет на день рождения папе.
Все мирно, покойно, тепленько, ласково. Никаких тебе жарких сцен. Ни безоглядно-лихого марафона по ночным барам, ни до изнеможения марафона постельного с последующим церемониальным распитием игристого полусухого, ни с сигареткой лицезрения эротических па под нервные звуки музыки «Найтвиш» раздетой до кружевного белья супруги.
«Старею, должно быть», – поставил себе диагноз Коновалов, но вместо того, чтобы картинки семейной идиллии отогнать и забыть, продолжил ими любоваться, с каждым сеансом усложняя сюжеты, поскольку счел это занятие ума совершенно для себя безопасным.
И отчего он такой дурень?
Макс настолько вжился в несуществующую реальность, что, когда Настя сказала: «Женись на тете Лесе, пап», он даже не вздрогнул, и тем более – не удивился.
И отчего он решил, что соседка о нем тоже мечтает? Оттого, что смотрит на него с несмелой радостью? Так она, может, на весь мир так смотрит, не на Коновалова одного.
«Думаешь, стоит?» – спросил он дочь, стараясь, чтобы голос звучал серьезно, хотя сам он хотел смеяться, но не потому что смешно, а потому что радостно.
«Стоит, – уверенно мотнула головой Настя. – Она классная».
И Макс пошел делать соседке предложение. Любая незамужняя мечтает выйти замуж, а значит именно об этом ему и следует заявить с первых же минут разговора, совершенно беспроигрышный ход. Что же касается всяких там сердечных излияний, то про любовь-морковь каждый второй, если не первый, может заливать, а вот в жены позовет далеко не каждый. Олеся должна это оценить, и оценит непременно.
К тому же Коновалов и не смог бы произнести никаких высоких слов, и категорически не желал, чтобы они вырвались наружу. Ни одной из своих «нимф» он не признавался в любви, избегая брать на себя какие-либо серьезные обязательства – это во-первых. И, во-вторых, не озвучивал своих чувств из вредности, будучи убежденным, что каждая барышня страстно желает это услышать, а вот нате вам, выкусите. Понойте, поклянчите, помучайтесь неведением. Даже бывшей жене их не говорил, обойдясь незамысловатым: «Ты мне дьявольски нравишься, Алка».
И самое главное: он не был уверен, что Олесю именно любит – опыт его интрижек таковой диагноз
