Оксана Обухова - Жена скупого рыцаря
— Давно? — оживился Лев.
— Третий месяц.
— Так-так-так… — совсем оживился Лева. — Извини, отец ребенка — твой муж?
— Надеюсь. Мухину рога не идут…
— Так-так-так… — заладил Лева. — А жить они где собираются?
— Лев, а не отстал бы ты от меня на фиг? Сил моих нет об этих поганцах думать. Давай о чем-нибудь другом поговорим. Пожалуйста.
— Хорошо. Последний вопрос. Твоя свекровь в курсе?
— Да.
— И как она…
Я перебила:
— Ты обещал. Вопрос был последним. — И бодро выпила весь фужер. — Повтори.
Кошмар! Рассказать маме — не поверит. Вместо того чтобы ехать к Зайцевой и рыдать на ее груди, я сижу на кухне малознакомого мужика и пытаюсь лечить разбитое сердце его коньяком.
Лев посмотрел, как лихо я разделалась со вторым фужером, вздохнул, открыл дверцу холодильника и начал доставать продукты.
— Закусывай! — приказал он и нацепил на вилку толстенный кусок буженины. Музу от нарезки такой толщины хватил бы удар. У нас дома все ломтики просвечивают. — Сейчас же ешь!
Я послушно пожевала мясо и запила его коньяком. Я хотела забыть себя. Хотела напиться до бесчувствия, до отупения, до потери памяти и сознания.
Лев это понял. Он сел напротив, дотянулся рукой до моего плеча и положил ее тяжело, словно придавил. Он привлекал к себе внимание.
Я подняла на Леву глаза. Уже слегка пьяные и подернутые слезами.
— Сима, когда я проиграл самый важный для себя бой, тоже решил напиться. Напился. И утром принял неправильное решение. Поверь, коньяк тебе не поможет.
— Поможет, — упрямо проворчала я и вредно потянулась к фужеру.
Лев не стал меня удерживать. Убрал руку и откинулся на стуле. Пить под его пристальным взглядом было тяжело, но я это делала.
Эх, надо было к Зайцевой ехать! У нее отпуск, добрая душа и мягкая грудь. Отрыдалась бы ей в жилетку… до фиолетовых глаз!
А этот… сидит, смотрит… Приятней с Людвигом пить. Пес чавкает «рокфором» и с осуждением не таращится.
Ну и фиг с ним! Видали мы «умных, добрых, нежных…».
Не буду приглашать Леву в Колотушино!
Вслух я сказала нечто совершенно нейтральное:
— У меня начальник на пенсию уходит. Скоро буду шефом кредитного отдела.
— Я тебя уважаю, — усмехнулся Лева, и я поняла, что начинается стадия «друг, ты меня уважаешь?». И заткнулась. И съела буженины. Но уже понесло.
— Закончу диссертацию… ага, стану кандидатом. Буду… докторскую писать.
— Будешь, будешь, — кивнул Лев, — если жива останешься.
— Что ты имеешь в виду? — Меня уже слегка штормило.
— Все. Пьянство тоже смерть.
— И фиг с ним. Мужики меня не любят… — я пьяно хихикнула, — тока Людвиг. А ведь знаешь… я его раньше терпеть не могла. Ик… А он тако-о-ой парень! Умней меня в сто раз. А Яну — в пятьдесят…
— Может, я чего не понял? — остановил меня Лев. — Это ты о собаке? Или с мужем перепутала?
— Муж — дурак! — произнесла я строго и треснула кулаком о стол. — Променял меня на крашеную блондинку с рыбьими глазами. А я-то, Лева, натуральная. Ей-богу, не вру. Хочешь, докажу?
— Не надо, — перепугался Лева.
Не знаю, о каких доказательствах подумал он, я-то хотела сбегать домой и притащить альбом с детскими фотографиями. На снимках школьных лет — это была докосметическая эпоха, глаза и брови мама разрешила мне подводить только в шестнадцать лет — я белая лабораторная мышь. Вся в покойную бабушку, импорт дружественной Финляндии.
— Миш, ой, Лев, ты представляешь… я сижу тут себе… пью, беседую… — мне захотелось положить голову на ладонь, но локоть соскочил со стола, и я чуть подбородком на угол не легла с размаха. — Ты меня жалеешь… а Муза, — я всхлипнула, — там одна.
Сосед не перебивал. Смотрел на меня и только.
— Сидит старушка… и плачет. Так! — Я вскочила с диванчика, цапнула за горлышко полупустую бутылку, буркнув: «Мне нужнее», и направилась к выходу. — Я пошла.
— Куда?
— К Музе.
Лев догнал меня в прихожей, остановил и слегка обнял. Я решила, что сейчас меня целовать будут, закрыла глаза и вытянула губы. Но он только прижался щекой к моей щеке и прошептал: «Держись. Станет плохо, приходи. Я жду».
— О’кей, — кивнула я и вывалилась на площадку.
Дверь в мою квартиру была не заперта. А я ведь, уходя, о ключах даже не подумала…
Муза сидела на своей кровати и обеими руками прижимала к животу подушку в розовой наволочке. Влажные прядки только что подкрашенных волос висели над ушами, сквозь них просвечивал бледно-желтый череп, свекровь смотрела под ноги. На полу валялась фотография — Миша, Яна и торт с двадцатью семью свечами.
Я всхлипнула: «Мама».
Она подняла голову. Когда-то раньше я слышала фразу: «На нем лица не было» — и считала ее выдумкой, преувеличением. Как это не было лица? Куда оно делось? Теперь знаю — растворилось. В бесконечном горе. Только глаза плавают, как две голубые бусинки в блюдце молока.
— Деточка, — всхлипнула Муза, — ты вернулась…
— Вернулась, мама, вернулась.
Я брякнулась на постель, уронила в складки одеяла ополовиненный армянский и обнята старушку.
— Я так не хотела, так надеялась…
— Я знаю, мама…
— Ты у меня такая чудная, такая добрая девочка, — шептала свекровь, и слезы текли на розовую, в оборочках, подушку. — А эта… — Муза дотянулась до фотографии носком пушистой тапки, — Мишу не любит. Она вся корыстная…
— Я знаю, мама, знаю…
Меня заклинило на этих словах. Я гладила Музу по круглому плечику и понимала, что ни черта не знаю. Но догадываюсь о многом.
Восемь месяцев назад, в октябре, мы со свекровью ездили в Норвегию. Судя по полароидным снимкам и Мишиным словам, Яна уже имелась в наличии. Где она пряталась? Почему свекровь уезжала, раздраженная северной страной, холодной погодой, молодыми и весьма симпатичными ребятами из русских специалистов? Музу все раздражало. Она неустанно ворчала на сына и тянула меня назад в Москву. Тогда Миша их и познакомил?
Бедная Муза. А я еще считала, что много вру. В сравнении с остальными Мухиными я агнец божий, в их шкафах скелеты очередью стоят…
Странно, но гадкие, мстительные чувства ушли. Вероятно, каждая женщина интуитивно подбирается к правде. Чувствует разлад, непорядок. И когда первая волна боли схлынула, остался лишь очевидный вопрос: «А чего ты ожидала, милочка?» Действительно… я нерешительно топталась у собранных чемоданов, писала редкие письма и послушно не звонила мужу домой. «Я сам буду звонить вам из офиса. Так дешевле», — сказал Миша. Интересно, Яне было запрещено поднимать трубку и отзываться на междугородные звонки? Вряд ли. Она работает в туристической фирме, и международные звонки чаще шли ей.
Но Сима Мухина — примерная жена. «Не звони», — сказал муж. И я не звонила, даже когда Муза захворала.
— Ты меня прости, деточка, — всхлипнула свекровь, — я ведь не со зла…
— Я знаю, мама, знаю…
— Эта поганка Мишу околдовала. Одного мужа за океаном бросила… другого нашла. Она ведь из невест по брачным объявлениям, хитрюга. А ты у меня, — Муза булькнула носом и махнула толстой лапкой, — такая славная, такая добрая… Нам ведь хорошо было? — Свекровь подняла ко мне заплаканное лицо. — Как же мы теперь будем?
— Нормально. Как раньше жили, так и будем.
Пусть они там в своей Норвегии мерзнут… Кстати, вы скоро бабушкой станете.
— Чьей? — не поняла старушка и испуганно покосилась на мой живот. На восемь месяцев он не смотрелся.
— Ребенка Яны и Миши.
— Ни-за-что! — по слогам произнесла Муза, словно ее позволения кто спрашивал. — Только через мой труп!
Трагедия оборачивалась гротеском. Муза притопывала пушистыми тапками и грозила круглым кулачком в сторону севера.
— Ты глянь, что задумала!
— Муза Анатольевна, успокойтесь и начинайте радоваться. Бабкой станете.
Муза послушно утерла лицо и подняла с пола фотографию. Никакой приязни в ее взоре так и не появилось. Суровая свекровь будет у Яночки.
— Селедка норвежская, — фыркнула Муза, но бросать снимок на пол не стала. Убрала в карман халата.
— Вы там познакомились? — спросила я.
— Ага. Миша ее в кафе привел. Познакомься, мама, это моя приятельница. «Приятельница»! — только что не плюнула Муза. — Видали мы таких приятельниц! Картинку мне подарила… Помнишь?
Я помнила. Норвежские фьорды из белого песка, море из перламутра, скала из отшлифованного кусочка гранита… Забавная вещица. Муза категорически отказалась взять картину в Москву. А я еще настаивала, идиотка! Сейчас бы народные промыслы норвежских кустарей порхали фанерой с восьмого этажа! Не знаю только, чья бы рука их запульнула — моя или Музина…
— Я вашу челюсть потеряла, — проблеяла я.
— Да? — Муза подумала секундочку и махнула лапкой. — И пес с ней. Новую сделаем?
