Фредерик Дар - Два уха и хвост
Из-под шлема до них донесся жалобный голос, почти неслышимый.
— Громче! — скомандовал Борис.
Человек провизжал ответ.
— Ты записываешь? — спросил Борис у компаньона.
Стевена достал из кармана рекламный карандаш и книжечку отрывных спичек. Внутри клапана нацарапал предоставленные имя и адрес.
Он повторил их звучным голосом.
— Точно, да, да, слово мужчины! — прокричал отчаянно суетящийся мотоциклист. — Снимите с меня каску! Я задыхаюсь!
Борис улыбнулся и снова нажал на ручку. Углекислотная пена заполнила пустоты, оставшиеся между головой и шлемом; затем полезла наружу изо всех отверстий. Человек пытался орать, но усилия выглядели смехотворно. Мучители зачарованно смотрели на него. В картине присутствовало нечто сюрреалистическое.
Парень умер не сразу. Он утробно рычал, спазматически рыгал, извивался всем телом, тряс головой, как взбесившийся пес.
— Занятно, правда? — осведомился с улыбкой Борис.
Он, похоже, гордился своей придумкой.
Стевена поддакнул:
— У тебя всегда полно идей, — сказал он. — В первый раз мы ликвидируем парня, даже не увидев его физиономии.
— Она тебя интересует? — спросил Борис.
Стевена признался, что нет, и они вышли, забрав свое оружие.
Глава XXIV
ЗАНИМАЕМСЯ ХОЗЯЙСТВОМ
Невеселы кавалеры караульной службы, ой невеселы!
Грустное впечатление производят сии господа.
Двое молодых не осмеливаются глянуть на меня и довольствуются пристальным рассматриванием собственных башмаков, со дня покупки ни разу не чищенных. Лефанже аккуратно свинчивает пробку с Кока-колы, заклинив ее в углублении своего рифленого каблука, и процесс предоставляет ему на некоторое время совершенно естественное занятие.
В конце концов их страдающие мины начинают меня забавлять.
— Послушайте, ребята, — объявляю я, — это обычные издержки профессии. Флик предполагает, а Бог располагает. Вы проиграли сражение, но не войну, как говаривал Большой Шнобель[22] в лондонских туманах.
Они расслабляются.
Пинас, чувствующий и себя обеленным этим неожиданным отпущением грехов, с облегчением втягивает обратно голубоватую соплищу, задумавшую образовать сталактит у него под носом.
— Сана прав, мальчуганы. Если бы вам случалось, как мне, просто пукая, допустить полные штаны большой оплошности…
Удачно сказано. Глагол пукать тут же воскрешает перед моим мысленным взором Берю.
— А кстати, где наш Толстый? Испугавшись моего гнева, побежал укутывать свою чувствительную душу алкогольной броней?
Пинюш выгораживает своего бывшего шефа, выжитого с должности и выжившего из ума.
— Вовсе нет, он залез в скорую, которая увозила заваленного парня.
— Классная идея!
— Ему непременно хотелось увидеть его лицо, но из-за пули пробившей шлем, тот было невозможно снять; поэтому он поехал в морг. Его заинтриговала одна вещь.
— Какая еще?
— Куртка того типа. Из-за наклейки на рукаве, представляющей Э. Т., которому шкурит дудочку Белоснежка. Толстый сказал, что этот гаджет кое-кого ему напоминает и он желает убедиться.
— Он мог бы проверить бумаги парня.
— Не было их у него; на такого рода операции злоумышленники избегают брать с собой документы.
Я размышляю.
— И Матиас по наитию потянулся в Институт судебной медицины, они должны там встретиться. Итак, по-твоему, те два типа, пришившие одного мотоциклиста и похитившие другого, не входили в состав их группы?
— Не вижу, к чему им действовать подобным образом в разгар операции, Антуан, тем более что она и так проходила успешно, и, добавляя новую загогулину, они сильно рисковали упустить чемоданчик.
Люретт бормочет:
— Могу ли я сморозить глупость, патрон?
— Для того мы и собрались, малыш.
— Чем больше я прокручиваю в голове события, тем сильнее убеждаюсь, что двум типам из машины было плевать на сумку и интересовались они исключительно парнем, который ее держал.
— Развей-ка свою мысль.
— Смотрите, они заваливают водителя, чтобы бешеный кентавр не ушел по кустам и буеракам. Затем один из них выскакивает из тачки и задерживает седока, наставив на него волыну. Он и внимания не обращал на сумку. Ты согласен, Лефанж?
Лефанже подумав, медленно кивает.
— Точно, — подтверждает он.
— Парень вцепился в свою добычу инстинктивно, — продолжает Люретт, — но что-то мне подсказывает, оставь он ее на тротуаре, нападавший и пальцем не шевельнул бы, чтобы ее поднять.
— Интересно, приятель. Ты заслужил право поменять свой чуин-гам. Если твои утверждения верны, получается, те двое из тачки знали, что в торбе нет никаких бабок. Они хотели лишь захватить одного из мотопехотинцев. Выходит, у них были те же устремления, что и у нас! И забрали они шлемоватого, чтобы, как намеривались и мы сами, выбить из него имя главаря, имея конечной целью возвращение чемоданчика.
— Господи, ну, конечно! — с пафосом произносит Лефанже.
Гляди-ка, он решил потоптаться по моей простате, опустошитель ручьев. Я не терплю мужиков, желающих схохмить, когда лучше бы помолчать. У меня такое чувство, что он не останется в моей новой команде. Я предпочитаю ему Люретта, кипучего, как забытый чайник, шуструю мышку, грязнущего, словно парижские урны в забастовку мусорщиков, но который, если вылезает вперед, то исключительно к месту и со знанием дела.
— И кто же они, эти двое славных малых? — задумчиво тяну я.
— Странные типы, прибывшие издалека, — тонко продолжает Лефанже.
Еще пара таких острот и он окажется уволенным из отборных санатоньевских частей, апостол лески ноль ноль семь и мушки из искусственного дерьма!
Я жду ответа Насморочного.
— Америкосы? — подсказывает вместо него Люретт.
— Возможно. Однако у меня еще нет полного ощущения ситуации.
— Потому что вы в нее и не влезали, — позволяет себе Лефанже.
Ладно, хорошо, согласен, поздравляю его с тем, что достал меня, а заодно с нагрядающим Рождеством и со всеми последующими Пасхами! Он молча слушает мою речь, кот в сапогах. И соседи тож. Те, что снизу и сверху. Справа и слева. Спереди и сзади. Я подробно и доходчиво объясняю, что ежели ты дубина стоехреновая, воняющая дохлой рыбой и загнившим опарышем, позволяющая ускользнуть уркам, за которыми поручено присматривать, то тебе следует строго-настрого самому запретить себе раскрывать собственный бедный рот богом обиженного умственно отсталого и поберечь свои подковырки для таких же дебилов, как и сам. Я добавляю до кучи еще пару пригоршней и тройку охапок.
Люретт перестает жевать, Пинюша бьет трясучка и его сталактит пляшет под носом, как йо-йо.
Выплеснув всю ярость, я замолкаю.
Тогда пеликан, лицом зеленоватее своей ново-земельской (ново-земляной, ново-землистой?) одежды, встает.
— Произошла ошибка, — говорит он, — извините меня; откровенная ошибка. Я пришел в вашу дурацкую группу не за тем, чтобы меня отчитывали подобным образом. Я работник, а не холоп эпохи царизма. Я предпочитаю вернуться в более цивилизованные края.
Я хлопаю его по плечу.
— Я никогда не сумею достойно отблагодарить тебя за это решение, Лефанж. Мне нужны охотники. А ты даже не рыбак, ты рыба. У тебя вместо ушей эхолов, а когда ты пытаешься что-нибудь сказать, получается буль-буль. Возвращайся поскорее в свой аквариум. Когда буду проходить мимо, подкину тебе дафний.
В бешенстве он едва не сносит дверь с петель. Но на пороге притормаживает и, обернувшись, бросает мне:
— Хотите, скажу вам, комиссар? Вы просто отстой!
Он исчезает, обрубив дверью хвост густого обонятельного шлейфа на основе мокрой резины.
Поворачиваюсь к Люретту.
— А ты?
— Что я, патрон?
Он нажимает на последнее слово, показывая, что по-прежнему на моей стороне.
— Ты не покидаешь того, кто отстой, малыш?
— Вы знаете давний девиз савойцев, до того как они сделались французами, комиссар?
Я цитирую по памяти:
— Наши сердца стремятся туда, куда текут наши реки?
— Вам приз, — веселится он, — ну а я их продолжатель!
Бравый мальчуган. Однажды я заставлю его выплюнуть этот мерзкий чуин-гам раз и навсегда. Затем причесаться. Потом надеть менее замызганное тряпье. А после… Ну вот, я уже превращаюсь в старую каракатицу, светского сноба, в стиле Папаши. А кстати, что поделывает Ахилл? В какие уединенные места, благоухающие тонкими ароматами, он удалился скрыть свой стыд?
Шарманка стрекочет. Пино, оказавшийся ближе всех к аппарату, отвечает.
— Мда? А, это ты, Толстый! Сана? Сейчас я его тебе дам!
Он протягивает мне трубку, шепча:
— Александр-Бенуа, кажется, перевозбужден, как блоха.
Это вполне нормально, со всеми теми, кто имеет долгосрочный арендный договор на проживание в его крайне запущенной волосатости. Кто-то рассказывал о льве, полностью уподобившемся переваренным ягнятам; Берю же воссоздан из свинины.
