Людмила Варенова - Шайка светских дам
— Ты не поняла, — тихо говорил он, глядя прямо в её яростные глаза. — Ты не поняла, девочка.
Ему пришлось напрячь всю свою недюжинную волю, чтобы не подчиниться ее безмолвному приказу и не разомкнуть руки.
— Ты ничего не поняла…
Сима почувствовала, что ее успокаивают и укачивают, как ребенка. Это было что-то давно забытое, но очень знакомое. Это было оттуда, из счастливой, влюбленной и юной ее жизни, когда был жив муж. Она опустила ресницы, чтобы скрыть замешательство. Она не могла понять, нужно ей это чувство сейчас, или вовсе не нужно, или даже опасно? И не могла разобраться, чужой он ей или уже нет, этот человек с пристальным властным взглядом?
— Я тебя не отпущу никогда…
Да или нет? Кем ей сейчас можно быть? Стать просто женщиной или остаться удачливой воровкой? Зависимой или свободной? Что сказала бы Тома? Ха, она сказала бы, что, во-первых, глупо влюбляться в самого отъявленного негодяя в стране, а во-вторых, безопасность — прежде всего. Именно так и сказала бы умница Тома. Но когда выбор встал перед ней самой, она его сделала не в пользу рассудка. Все мы бабы, а значит — глупые коровы!
— Я тебя никому не отдам…
Да уж! Этот точно не отдаст и не отпустит. И кончишь ты, Серафима, дни свои, закатанная в бетон! Ура!
— Я тебя…
— Я поняла! — прервала она спокойным и трезвым тоном. — И была бы очень обязана, если б вы перестали топтать мои туфли…
— О, черт возьми, какой же я болван! Тебе больно? Прости меня, девочка! Пройти!
С недовольной капризной миной она позволила усадить себя на диван.
«Да уж, все, конечно, здорово. Он милый и нежный, но такое впечатление, как будто ноги тебе целует гиена. Может в миг оттяпать по самое „ой“. Хватит нежностей, лучше вернуться на нейтральную территорию».
Она продолжала наступать:
— Что ж, раз вы не дали мне уйти, я требую объяснений. С какой стати вам вздумалось, что у меня может быть что-то общее с подобной женщиной?
— Да я просто не знаю, кто она! Клянусь, знаю только имя и то, что она просила передать вам привет. Виноват, не знал, что вы с ней в ссоре.
Сима гневно фыркнула и рванулась прочь. Опять пришлось удерживать её с немалой силой.
— Маленькая рыжая тигрица! — шёпот был уже чересчур страстный.
«Пора выбираться из ситуации! Иначе сейчас дедушка полезет целоваться», — подумала Серафима, отчаянно прикидывая пути к бегству.
— Да кто она, в конце-то концов, эта страшная Лидочка?
— Вы что, действительно не знаете?
— Клянусь! И говори мне «ты».
— Что-о-о?
— Пожалуйста… И к чёрту Лидочку! Есть мы с тобой, малышка, и нам надо срочно что-то делать с нашими отношениями…
— Пустите меня!
— Ни за что… Иди ко мне, тигрёнок…
«О, как же ты мне надоел, старая плесень!» — устало подумала Серафима, пытаясь разомкнуть слишком крепкие объятия:
— Пустите!
— Никогда…
— Вы за это поплатитесь, обещаю!
— Плевал я на твоих министров!
«Ну вот! По крайней мере, довольна останется… Алла… Вот тебе напоследок, старый невежа!» — и, понимая, что партия проиграна, она от души тяпнула противника зубами за хрящеватое ухо.
* * *Мафиози был счастлив. Разумеется, у нее не было и не могло быть ничего общего с той дешевой дрянью в копеечных изумрудиках! Как он мог купиться? Симочка. Симочка. Оказывается, она на целых семь лет старше своей «лучшей школьной подруги Лидочки Серовской»! Вот оно как! Ну, за спектакль-то та ответит, это само собой. Но с другой стороны, не так уж и плохо в его возрасте пережить все так же бурно, как в юности. Все эти сладкие и горькие муки. Он ведь думал, что это уже недоступно, и, что там скрывать, завидовал молодым. А теперь вот есть Симочка…
Оказывается, и у этой гордой дворяночки свои комплексы. Боялась признаться, что ей уже сорок. Глупенькая. Сорок — это очень мало. Это ещё девочка. Его девочка. Симочка. Судьба все-таки у каждого есть. Он — Алексей, и она — Алешина! Выходит, судьбой назначенная. А теперь будет Померанская. Скажут, что старик сошёл с ума. Ну и пусть говорят. Он имеет право на свою долю счастья. Последняя любовь. Прямо Тютчев какой-то!
* * *— И теперь старый мафиози тебе целыми днями читает Тютчева? — Тамара не верила своим ушам.
— Не целыми. Знаешь, он ещё кое в чём ого-го!
— А ты?
— А мне вообще-то, честно говоря, этот пыл даже как-то в тягость. Я его боюсь до ужаса. Но то, что я вляпалась и живой уже не выберусь, это ясно как божий день. Не он, так из-за него. Конец мне один.
— Подожди, не каркай.
— Томка, он был женат дважды или трижды. Кто сейчас слышал о его женах? Где они?
— Может, на Канарах, с высоких скал в океан поплевывают.
— Или в Подмосковье раков кормят…
— Сима, в принципе, всё ведь идёт так, как надо, верно? Так что подожди паниковать.
— Подожду, — Сима была непривычно покладиста. — У тебя-то как с твоим?
— Тоже как в сказке. Только сказки у нас с тобой, Симка, какие-то страшненькие, все про Змея Горыныча да про Кощея Бессмертного. Уж и не знаю, который из двух чудищ милее будет. Где девочки?
— Знаешь, Алла пропала.
— Как?!
— Ну не совсем. По ночам она дома, к телефону подходит, а вот днями где-то пропадает.
— Не где-то, а как пить дать, своего Волынова пасёт.
— Может быть. Ох, Томка, чует моё сердце, и эта допасется, как мы с тобой. Пастушки хреновы!
— Хорошо, хоть с Алибабаевной хлопот никаких. Залезет в свою щелку и сидит, как таракашечка. И не гложет её мечта об отмщении мужикам за поруганную молодость.
19. Такая профессия
Время — вещь абсолютная. Хотя, когда солнце так слепит и хочется пить, секунда кажется вечностью. Секунда — это много. Слишком много. Нужны доли секунды. Если руки партнера в заданную долю секунды не придут в заданную точку пространства — партнерша упадет.
Она все поняла. Потому что там, под куполом, секунда — это тоже целая вечность. Целую вечность он смотрел в ее глаза, после того как предал её. Она все поняла и не стала бороться. Падала обреченно, не пытаясь сгруппироваться, хотя случались и прежде падения. А может — оцепенела от его предательства. Вывих — вот максимум, что могло с ней случиться. Ерунда, легкая травма. Пропустить несколько, всего несколько выступлений, вот что требовалось. Но её лонжа — прозрачный страховочный трос — оказалась незакрепленной, и когда Ирка начала падать, лонжа не натянулась, а свободно заскользила вслед за нею. Глухой удар. Маленькое переломанное тело лежало внизу, словно игрушечное. Почему-то подумал — насмерть. Спустился и сел на барьер. Над Иркой все столпились, а он не подошел. Вот сейчас кто-то первый крикнет:
— Убийца!
Нет, никто не закричал. Не видели? Да, глаз его снизу было не видно. Глаза видела только она. Для всех остальных он просто опоздал на долю секунды. Ему дали выпить какое-то вонючее лекарство, чтобы успокоился. Выпил. Кто-то обнял его, сочувствуя. Кто-то сказал:
— Помогите ему. Он же в шоке.
В шоке? Да, он в шоке! Отличное слово — шок! Можно ничего не говорить и не объяснять.
Что так долго копается врач? Ирка жива? Как же это возможно? Что теперь будет? С кем, с кем? С ним! Она очнется и скажет:
— Это он сделал!
Что они там говорят? Позвоночник? Сломан позвоночник? Как же она теперь, она же больше не сможет работать. Ничего не сможет…
* * *Её сравнивали с великой балериной Галиной Улановой. В ней действительно что-то этакое было. Она тоже казалась невесомой, бесплотной и трогательной, когда летала под куполами цирков всего мира. Маленький бесстрашный ангел — так о ней говорили и писали. О том, что ангел разбился, почти никто тогда так и не узнал. Просто тогда было не принято писать о неприятностях. Только о победах и достижениях эпохи развитого социализма.
Как странно: так слепит солнце и так холодно, почему? Или это вовсе не солнце?
Солнце оказалось баллоном капельницы, отразившим слепящий свет ламп. Привычная мерзость существования. Привычная мысль — опять допился до реанимации. Привычное сожаление — врачи опять спасли. Привычный озноб и мучительная жажда, и слабость. Привычная тупая боль под ребром. И такое же привычное осознание свершившегося: Ирка разбилась. Ах да, это случилось уже очень давно, больше двадцати лет назад.
С Татьяной, первой женой, ради которой и предал Ирку, работал совсем недолго. Богиня на земле и в постели, бревно в воздухе. Сколько раз был женат потом? А черт его знает.
Ирка на земле была смешная. Угловатая дикарка. Стеснялась его. И любила. От влюбленности этой глупой, неумелой еще более казалась жалкой. Раздражала. А в воздухе менялась неузнаваемо. Если б можно было акробатам не спускаться на землю… Там, наверху, нет места ничему ненастоящему. Два человека — одно сердце. За ненастоящее плата — вот эти уходящие в черноту все понявшие глаза и бесконечно скользящая лонжа.
