Фредерик Дар - Два уха и хвост
Я различаю щелчок трубки, опустившейся на рычажки. Поворачиваю взгляд и вижу, что Мари-Анна мертвенно-бледна и губы ее трясутся.
Возвращаюсь на свое место напротив нее.
— Я уважаю печаль, — говорю ей.
Но она, должно быть, меня не слышит. Ее переплетенные пальцы побелели, настолько сильно она их сцепила; дыхание шумное и прерывистое. Ты можешь записать его для ремейка Зверя из Жеводана.
Медленным жестом я достаю мое полицейское удостоверение и держу его в поле ее зрения, пока не убеждаюсь, что она его видит, замечает и распознает.
Затем заботливо возвращаю в бумажник от Вюйттона, подарок одной персоны, с помощью которой я усмирял свою чувственность, перед тем как переключиться на Царицу.
— Я уважаю печаль, — повторяю мягким голосом, — однако жизнь продолжается, моя девочка. Теперь тебе нужно немного подумать о себе. Ты же не хочешь, чтобы с тобой приключилась та же самая ерундовина?
Она хватается за кончик веревочки.
— Как со мной может приключиться та же самая ерундовина? Мне сказали…
— Что у него случился сердечный приступ под лампой для выделки негров?
— Ну да. А это не так?
И тут я принимаюсь за свою партию.
— Если бы это было так, с чего бы я сюда заявился?
— Что вы хотите сказать?
— Сообрази!
— Его…
— Ты сомневаешься? Такой парень, как Прэнс; сорок годков, прекрасный, словно новенькая бита, чтоб схлопотал инфаркт? Полный нонсенс!
— Они его убрали?
— В самую точку, цыпочка!
Теперь мне нужно узнать, кого она объединяет в это «они».
— Догадываешься, за что с ним расплатились?
Она не отвечает.
— Дело в ГДБ, — подсказываю я. — И ты очень скоро заимеешь славненькое пальтишко из пихты, у которого сбоку ручки вместо рукавов.
Она было собирается начать пережевывать: «не понимаю, о чем вы говорите», но окончание моей фразы останавливает запирательства. Она проглатывает свое лживое возмущение и стонет:
— Но почему я? Я не влезала в эти делишки!
— Скажешь это им, может, они тебе поверят.
После хорошо выверенной паузы я добавляю:
— А может, и нет.
Берюрье, безучастный к этим прениям, напевает допредыдущевоенный шлягер:
Твои ноги воняют, но я тебя обожаю,Потому что ты чувствуешь глубже, чем я.
Он откопал на этот раз настоящую бутылку, содержащую, по его словам, «подлинный алкоголь», и его жизнерадостность возрастает. Он ходит взад и вперед по квартире, открывая ящички по своему усмотрению, потом шкафы и все такое прочее…
— Я ничего не сделала! — бросает Мари-Анна, топая ногой.
Страх потихонечку пересиливает горесть. Ее собственная шкура начинает казаться более важной, чем усопший.
Я ласково похлопываю ее по щеке.
— Бывают моменты, когда необходимо осознать, в чем твой интерес, — говорю я, модулируя голосом. — Если ты продолжишь упорствовать в запирательстве, что ж, я тебя оставлю, и будь что будет. Но если ты осветишь нам всю витрину, как на Рождество, то о тебе позаботятся, и ты сможешь спокойно дожидаться во вдовстве возрождения своей молодой и прекрасной, как и ты сама, жизни; извини, но это кажется неизбежным. Ты уразумела, или мне позвать переводчика?
Она делает легкое движение плечами. Да, да, она понимает.
— Ты хорошо видишь, — развиваю я тему, — мы в курсе основного; хоть говори ты, хоть молчи, но я докопаюсь до того, что мне нужно знать; единственно, если ты повесишь на рот замок, процесс займет чуть больше времени, и это как раз то время, которое может стать для тебя роковым, do you capite, mein Fraülein?[14]
Поскольку она не отвечает, я выделяю ей еще несколько сантиметров:
— Если ты добавишь своего, возможно, уже к вечеру все завершится без сучка и задоринки. У нас особая бригада, умеющая действовать без проволочек.
К нам приближается Берю, похлопывая друг о друга двумя синими корочками. Паспорта.
— Вы собирались в Venez-suer-là?[15] — спрашивает он.
Он открывает мне книжицы на странице, где проставлена действующая виза в Венесуэлу.
И тут я нахожу выход.
— Вы собирались в свадебное путешествие, девочка? А знаешь, ты ведь можешь совершить его и одна!
Глава XVII
НАГРУЖАЕМСЯ
Нет, ты увидишь, милая девочка, насколько это приключение поучительно и остолбестранно. До невероятности.
Не верь, если хочешь, как говорит Берю, но факи неопровержимы, и не забудь еще об одном, моя нежная: излишний скептицизм порождает одиночество. Чем меньше ты веришь, тем более покинут в этом бедном мире, который становится таким тесным, что вскоре каждому придется стоять на одной ноге.
Пока Мари-Анна колеблется, я звоню на КП спросить у Матиаса, нет ли каких известий от наших бандитствующих собратьев.
Мне отвечает Ахилл, хорошо отжатый своей жеманной центрифугой. Он полон прежней спеси: медный тембр (колокольный), голосовые модуляции трибуна, вслушивающегося в звучание своей болтовни и не приступающего к следующей фразе, пока эхо предыдущей не умрет собственной смертью.
— Где находитесь, что делаете? — спрашивает он.
Похоже, Папаша полагает, что вернулся во времена моей беспрекословности. Мне теперь ежечасно напоминать ему, что отныне именно Сан-Антонио у руля?
— Я там, где должен быть, Ахилл; что дальше?
Облитый ушатом холодной воды, он осознает скромность своего нынешнего положения в группе и умеряет тон на десять пунктов.
— Естественно, мой дорогой, естественно. Ах, что я вам скажу: как только Матиас поведал мне о вашем приключении в клубе Аполлон с мсье Прэнсом, я тотчас же позвонил в Институт судебной медицины, куда транспортировали тело для первичного осмотра. И заключение экспертизы уже готово!
— Остановка сердца, — иронизирую я, как Хирохито в Хиросиме.
— Да.
Старая дубина!
Папаша продолжает.
— Остановка сердца вследствие инъекции стрихнина. Ему ввели иглу в пятку.
Дорогой Ахилл! В пятку!
А я еще насмехался!
Как искупить мне эти гнусные издевки, не испачкав притом штаны вплоть до самых колен?
Прэнс убит!
Все в точности, как я только что объяснил его крале. Короче говоря, я придумал правду. Потрясающе!
Убит! Он! Почти в моем присутствии!
Но сильнее всего я сейчас ощущаю облегчение. Таким образом, он умер не от ультрафиолетовой передозировки. Я совершенно ни при чем в его преждевременной кончине.
— Отлично, хорошая работа, Ахилл, — тараторю я.
Кладу трубку, забыв справиться заодно о наших коллегах.
Образы беспорядочно толкутся в моей памяти. Я снова вижу лысого пузана в раздевалке клуба, нетерпеливо требующего места под солнцем. Это он убийца! Он вошел, когда Прэнс начинал выбираться из аппарата, и вжик! всадил ему злодейский шприц в подошву.
С усилием я возвращаюсь в реальность. Вдова Клито по-прежнему в своем кресле, с невеселым видом.
Берю продолжает шарить по квартире. Он поет, теперь это: Маленький птенчик, сосущий грудь матери. Следом не замедлят Матрасники. Его лиризм бодрит.
— Твой муженек упокоился от укола стрихнина, — говорю я, пристраиваясь на подлокотник ее кресла.
И добавляю:
— Ваши маленькие приятели работают тонко. Сейчас речь идет о том, чтобы действовать быстро, если ты хочешь стоять перед могилой, а не лежать в ней, когда будут закапывать беднягу Прэнса.
Не скупись на мрачное, желая возбудить страх. Посмотри на кинематограф, все время одни и те же шаблонные приемы для обмачивания зрительских трусов: крик в ночи, кладбище под луной, зловещий дом, ставни которого хлопают; не беспокойся, оно работает. Если ты чересчур целомудрен, тебя корежит. Но думаешь, я бы сделал карьеру, пытаясь развлекать только чистыми теплыми апартаментами и словами из лексикона послушных детей? Черта с два! Шпателем, дружище! Мастерком! Накидывай погуще, чтоб держалось! Шмяк, шмяк! Художественная расплывчатость, от нее уже блюют. На Рождественских открытках, в крайнем случае, да, немного туманной дымки, на это готовы пойти. Но они любят тушеное мясо с овощами по-овернски, свинину с картофелем и кислой капустой, тулузское рагу из птицы с бобами, все эти основательные блюда, от которых вспучивается брюхо. Моя литература набивает живот. Она не из этого онанизма в японном стиле: сырая рыба и прочая хренотень, переваренная еще до того, как ее съедят. Я предпочитаю плотность, прощелыги! От которой пукается и рыгается во время поцелуя! Ты можешь выходить без шарфа и стеганой душегрейки. У тебя будет здоровье землекопа, чавк, швырь, шмяк! Так что бери своего карманного Сан-А и прямо в жизнь, малыш, прямо в жизнь…
Ее глаза, что в глубине великий страх таят, Затягивают, словно в омут, мой случайный взгляд. И, посчитав, что я не данной клятвы не нарушу, Она вручает мне свою скукоженную душу.
Исключительно, чтоб посмеяться.
