Елена Колчак - У страха глаза велики

Елена Колчак

У страха глаза велики

1

Привычка свыше нам дана, замена счастию она.

Багровые пятна зловеще выделялись на смятой салфетке. На ярко блестевшем лезвии лежавшего рядом ножа, приглядевшись, можно было заметить похожие красноватые полосы. Кое-где в углублениях резьбы на рукоятке виднелись темные точки.

Я, конечно, не стала брать нож в руки — даже не стала до него дотрагиваться. Почувствовав себя героиней триллера, рефлекторно оглянулась — никого — приподняла довольно длинную банкетную скатерть и заглянула под стол (если на ноже — кровь, то должен быть и мертвец, а по всем законам жанра именно под столом ему самое место). Даже вдохнула на всякий случай поглубже — ведь при обнаружении трупа девушке положено орать, да?

Приготовления мои, однако, пропали втуне — трупов под столом не обнаружилось. Собственно, там не было вообще ничего.

То есть, ничего, так сказать, нештатного. Имелся пол, на полу, естественно, крошки, пара апельсиновых шкурок и несколько смятых салфеточных обрывков.

Ой! Штора, закрывавшая дверной проем справа от меня, шелохнулась — как будто кто-то только что из-за нее выглядывал. Кто-то? Ну да, или что-то, например, сквозняк.

Сквозняк-то сквозняк, но салфетка и нож по-прежнему лежали на столе и по-прежнему были покрыты зловещими красными пятнами.

Но раз есть окровавленный нож, то, вероятно, должно быть и тело. Либо раненое, либо уже неживое, так? И если его нет под столом — значит, оно где-то еще?

Что ж, для начала на всякий случай оглядимся: по-прежнему никого. И штора больше не шевелится. Бездыханных окровавленных тел тоже не видно. Все те, что пока еще дышат, делают это весьма активно: пляшут, не жалея ног, оркестр в соседнем зале гремит так, что вполне можно стрелять без глушителя.

Самое время незаметно присоединиться к общему веселью, как будто никаких ножей я и в глаза не видела. А можно все-таки поискать тело? Если не мертвое, то хотя бы раненое…

Вот только нужно ли? Ох, Маргарита Львовна, все-то тебе неймется!

Неожиданности, конечно, украшают жизнь, но не в таком же количестве. Нет, не то чтобы мне это не нравилось. Недовольство обычно выражают окружающие. Причем весьма энергично. Можно подумать, что я вовсе не тихая, скромная и очень провинциальная журналистка, а прямо гибрид Джека-Потрошителя и леди Макбет. Хотя, как говорил один милый литературный герой восьми лет от роду, «разве мы виноваты, что все время вокруг какие-то истории — это истории виноваты, раз случаются». Но, право, фальшивомонетчики, маньяки, шантажисты, а теперь вот окровавленный нож на банкетном столе — сколько уже можно? Как сказала бы моя единственная подруга Лелька — перебор.

А кстати, на банкет-то именно она меня притащила… Я, Рита Волкова, скромный журналист «Городской Газеты», к фирме, которая сейчас буйно празднует свое десятилетие и одновременно очень удачный контракт с итальянцами, абсолютно никакого отношения не имею. Это Лелька своими переводческими талантами активно помогала выстроить всеобщее взаимопонимание, так что господин директор — или президент, кто их нынче разберет — решил, что ее вклад в подготовку этого самого контракта поистине неоценим, и значит, присутствие на юбилейном банкете госпожи переводчицы обязательно.

Только не подумайте дурно, ничего личного. Господин президент, конечно, — мужчина хоть куда (во всех смыслах слова) — но он недавно вторично женился и пока еще весь сосредоточен на семейных радостях.

Приглашение было, как водится, на два лица, и Лелька потащила на банкет меня. Видимо, не хотела затруднять себя выбором — кого-кого, а претендентов мужского пола возле нее всегда более чем достаточно. Лелька — если, конечно, вам нравятся брюнетки и вы ничего не имеете против миниатюрных женщин — 54 килограмма чистого очарования, я не удивилась бы, если бы ради нее сам Медный всадник спрыгнул со своей лошади. Но проверить, так ли это в самом деле, пока не представлялось случая — до Медного всадника от нашего Города почти полторы тыщи километров.

Господин президент именовался Герман Борисович Шелест и, когда меня представили пред его светлые очи, милостиво одарил шуткой: как же это он сам не предусмотрел присутствия прессы. Хотя, возможно, это был намек: мол, раз уж просочилась на закрытое мероприятие, не грех бы его парой слов отметить — где-нибудь в разделе светской жизни. А еще лучше — в деловых новостях. Бесплатный пиар все любят, даже президенты преуспевающих компаний. А вот фигушки ему!

Отсутствие на банкете самих итальянцев с лихвой возмещалось выбранным для празднования местом — рестораном «Золотой лев». Название, вероятно, должно было напоминать о льве святого Марка, который, хотя и не золотой, но вроде бы не то оберегает, не то символизирует Венецию. Небольшая «золотая» статуэтка в холле воспроизводила оригинал довольно точно. К счастью, итальянский колорит на этом заканчивался — пиццей тут не кормили. Зато рыба была выше всяких похвал. И народ подобрался воспитанный, ножом ее, то есть, рыбу, никто не резал. Если я правильно понимаю ситуацию, для режущих предметов нашли другие объекты приложения…

Танцуют теперь там, в большом зале, а я думай. Н-да, шеф будет в восторге. Мой шеф, не Герман Борисович. После прошлогодней убийственной истории вокруг банка «Град»[1] он очень хотел отдать мне криминальную тематику, еле отбилась. Теперь точно не удастся. Раз уж есть у меня свойство в «истории» попадать, значит, никуда не денешься.

Пятно на скатерти, возле ножа, было обширнее и значительно темнее, чем те, что на салфетке. Наверное, из-за того что салфетка белая, а скатерть светло-оливковая. Поэтому и пятно на ней не красное, а бордово-коричневое. По форме — вроде как амеба с ложноножками. Или размазанная пятерня… На бордовом едва заметно чернели какие-то крошки. Когда я коснулась пятна пальцами, на них остался слабый красный след. Минуты две я бессмысленно его разглядывала, потом зачем-то понюхала и, подумав, лизнула. Потом лизнула еще раз…

Клубника!

Ну и фантазии у тебя, Маргарита Львовна! Окровавленное лезвие, ну надо же! Убийство в банкетном зале, скажите пожалуйста! А ведь и цвет пятен не особо и кровавый. Кстати, о «крови», не вредно бы руки помыть.

Туалеты у них тут, в «Золотом льве», такие, что сгодились бы в приличный дом в качестве гостиной: фонтанчик в углу, светильники в виде тюльпанов, кожаные диваны размером с кадиллак, пепельницы — и те розового мрамора… Очень элегантно и настраивает на размышления. А что? Японцы вон когда-то считали, что мысли о серьезных вещах лучше всего совмещать как раз с естественными процессами. То есть думать о «горнем» правильнее всего в постели, в чайном домике или… да-да, в «домике отдохновения». Процесс еды, как ни странно, в рекомендациях не упоминается.

Обстановка обстановкой, но не вредно бы и в самом деле понять, что со мной происходит. С какой стати мне кровь привиделась? Как мудро заметил по этому поводу классик, «взрослый человек не заглядывает каждый вечер под кровать в поисках злодея — хотя злодей и может там спрятаться». Ей-богу, что-то с моей головой не так. После десятиминутного размышления я — почти по Джерому — обнаружила у себя одновременно симптомы шизофрении, мании преследования и всякие пустяки вроде невроза навязчивых состояний на фоне врожденно повышенной тревожности. В этот-то печальный момент и появилась Лелька.

— Размышляем? Бросай курить, вставай на лыжи. С тобой Герман Борисович хотел пообщаться.

— И на какой предмет? Рекламную кампанию сочинить?

Лелька в ответ лишь пожала плечами:

— А я почем знаю? Сделай милость, не тяни время, а?

— Что так? Им вдруг приспичило?

Не подумайте плохого — я вовсе не собиралась грубить единственной подруге. Но диван был такой мягкий, вылезать из него так не хотелось…

— Да не им — мне! — огрызнулась Лелька.

— Что, утюг забыла выключить?

— Вот еще! — обиделась Лелька. — Просто подруга у тебя балда, фруктового салатика покушать решила, а он, пакость такая, с клубникой оказался.

— Ну и чего теперь?

— Ну и то… — передразнила меня Лелька. — Сама не видишь? Теперь надо очень presto мотать домой, пока в леопарда не превратилась. Уже чесаться начинает.

Щеки у нее и впрямь заметно порозовели. Для лелькиной аллергии клубника — как нитраты для огорода: все цветет пышным цветом, а в результате никакого удовольствия.

Пришлось действительно presto двигаться на аудиенцию.

Герман Борисович был худощав, моложав и весьма сдержан. Лет в двадцать он, вероятно, поражал чувствительных девочек демонической брюнетистостью. Нынче же, в свои «около сорока», яркие краски, к счастью, подрастерял. Жгучая чернота шевелюры потускнела, подернулась благородной тенью, напоминая отчасти угли под пеплом. Еще не седина, но скоро, скоро… Сумрачно-стальные глаза при улыбке голубели, точно попав под солнечный луч. Выражение лица у Германа Борисовича мне показалось несколько смущенным. Может быть, и впрямь — показалось. Как с давешним ножом.