Артур Дойл - Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)
Он стоял, соединив перед собой кончики пальцев и слегка подавшись вперед, как человек, который говорит о чем-то очень сложном и отвлеченном. О’Бриен сделал шаг вперед, собираясь что-то сказать, но у профессора был такой вид, что слова застряли у него в горле. Сочувствие или утешения были не нужны человеку, для которого личное горе – лишь пример более широких вопросов абстрактной философии.
– Медлить бессмысленно, – профессор продолжал говорить спокойно, с расстановкой. – Мой брум стоит у двери. Я бы хотел, чтобы вы пользовались им по своему усмотрению.
Кроме того, было бы хорошо, если бы вы покинули город как можно скорее, без лишних отлагательств. Твои вещи, Жаннетта, будут высланы.
О’Бриен стоял, повесив голову, не решаясь заговорить.
– Я не осмеливаюсь предложить пожать руки на прощанье.
– Отчего же? Мне кажется, что из нас троих вы единственный, кому не в чем себя винить.
– Ваша сестра…
– Я позабочусь о том, чтобы ей все было представлено в истинном свете. Прощайте! Пришлите мне экземпляр своей работы. Прощай, Жаннетта!
– Прощай.
Они пожали руки, и на какое-то мгновение их глаза встретились. Это был лишь короткий взгляд, но тогда в первый и последний раз женское чутье позволило ей заглянуть в самые сокровенные закоулки души этого сильного мужчины. Она негромко ахнула, и ее белая, легкая, как пушинка, рука на миг легла на его плечо.
– Джеймс, Джеймс! – вскрикнула она. – Разве ты не видишь, что он в отчаянии?
Профессор спокойно отстранил ее от себя.
– Я человек спокойный, – сказал он. – У меня есть долг, моя работа о валлиснерии. Брум ждет. Твой плащ в прихожей. Скажи Джону, куда тебя отвезти. Все, что тебе будет нужно, он привезет. Теперь уходи.
Последние слова были произнесены так резко, таким грозным тоном, столь не вязавшимся с его обычным сдержанным голосом и бесстрастным лицом, что О’Бриен и его жена поспешно удалились. Закрыв за ними дверь, он медленно походил по комнате. Потом перешел в библиотеку и посмотрел в окно. От дома отъезжала карета. Он в последний раз видел женщину, которая была его супругой. Женственно склоненная головка, мягкий изгиб прекрасной шейки.
Какой-то глупый, бессмысленный порыв заставил его сделать несколько быстрых шагов к двери. Но профессор остановился, повернулся, бросился к письменному столу и погрузился в работу.
Этот неприятный случай почти не получил огласки. Друзей у профессора было мало, и в обществе он почти не бывал. Свадьба его прошла настолько тихо, что большинство его коллег так о ней и не узнали и продолжали считать его холостяком. Миссис Эсдэйл и кое-кто еще, возможно, и обсуждали происшедшее между собой, но они могли лишь догадываться о причинах этого неожиданного разрыва.
Профессор ничуть не утратил пунктуальности и все так же ревностно руководил работой своих студентов в лаборатории. Его собственные исследования продвигались с лихорадочной энергией. Не раз слуги, спускаясь утром, слышали торопливый скрип его не знающего устали пера или встречали хозяина на лестнице, посеревшего и молчаливого после бессонной ночи. Напрасно друзья убеждали его, что подобная жизнь подорвет его здоровье. Он все меньше и меньше времени отводил себе на отдых, постепенно день и ночь для него слились и превратились в одну сплошную нескончаемую работу.
Мало-помалу такая жизнь отразилась и на его внешности. Черты лица, и без того склонного к худобе, заострились. На висках и лбу пролегли глубокие морщины, щеки ввалились, кожа побледнела. Он до того ослаб, что однажды, выходя из лекционного зала, упал, и его пришлось вести до кареты.
Это случилось под конец очередного семестра, и вскоре после того, как начались каникулы, профессора, которые не разъехались из Берчспула, были потрясены известием о том, что здоровье их коллеги с кафедры физиологии ухудшилось настолько, что не осталось никакой надежды на выздоровление. Его обследовали два известных врача, но так и не смогли определить, что за недуг его снедает. Единственным симптомом было непрекращающееся истощение жизненных сил, телесная слабость при совершенно здоровом мозге. Надо сказать, что его самого очень заинтересовал собственный случай, он даже записывал свои ощущения, для того чтобы было легче поставить точный диагноз. О приближающемся конце он говорил своим обычным спокойным и суховатым голосом, словно читал лекцию студентам: «Это подтверждение того, насколько отдельная клетка свободна по сравнению с колонией клеток. Мы наблюдаем распад кооперативного сообщества. Этот процесс представляет чрезвычайный интерес».
И вот одним хмурым утром его кооперативное сообщество перестало существовать. Очень спокойно и тихо он погрузился в вечный сон. Двое врачей, которые наблюдали его, испытали что-то вроде легкого смущения, когда их пригласили составить заключение о смерти.
– Причину трудно определить, – сказал один.
– Очень, – согласился второй.
– Если бы он не был совершенно невозмутимым человеком, я бы решил, что умер он от какого-то неожиданного нервного шока… От того, что в народе называют «разбитым сердцем».
– Нет, я не думаю, что подобное могло произойти с несчастным Грэем.
– Давайте все же укажем сердечный приступ, – сказал старший из медиков.
Так они и сделали.
Дело леди Сэннокс
О романе между Дугласом Стоуном и леди Сэннокс прекрасно знали как в светских кругах, в которых блистала она, так и в научном сообществе, члены которого почитали его одним из достойнейших своих коллег. Вот почему, когда однажды утром было объявлено, что леди приняла обет монашества и навсегда удалилась в монастырь, чтобы никогда больше не выйти за его стены, это известие вызвало столь широкий интерес. А когда сразу вслед за тем грянула весть о том, что лакей знаменитого хирурга, человека стальных нервов, зайдя утром в его спальню, обнаружил, что его хозяин сидит на кровати с блаженной улыбкой на лице, засунув обе ноги в одну штанину бриджей, и великий мозг его по интеллекту немногим превышает котелок с кашей, – все это не могло не взбудоражить людей, которые и не думали, что их ко всему привычные, притупившиеся нервы все еще способны на подобное волнение.
Дуглас Стоун в свое время был одним из самых знаменитых людей в Англии. Хотя выражение «в свое время», пожалуй, не очень подходит к этому случаю, потому что, когда все это случилось, ему было всего лишь тридцать девять. Те, кто знал его лучше всего, не сомневались, что, хоть он и приобрел имя как хирург, в любом другом начинании он добился бы успеха еще быстрее. Он мог бы завоевать славу как военный и мог достичь вершин как исследователь, мог бы проложить себе дорогу наверх в зале суда и мог выстроить ее из камня и железа, если бы стал инженером. Ему было написано на роду стать великим человеком, потому что он мог мыслить о том, что никому другому было не под силу, и мог делать то, о чем другие не могли даже подумать. В хирургии ему не было равных. О его выдержке, прозорливости и интуиции ходили легенды. Снова и снова его скальпель рубил смерть под корень, проходя при этом на таком мизерном расстоянии от самих истоков жизни, что ассистенты его становились такими же бледными, как пациенты. Его энергия, его смелость, его безграничная самоуверенность… не о них ли до сих пор жива память к югу от Марилебон-роуд и к северу от Оксфорд-стрит?
Недостатки его были такими же великолепными, как и достоинства, только гораздо более колоритными. Какие бы огромные доходы ни имел Дуглас Стоун (во всем Лондоне только двое его коллег зарабатывали больше, чем он), роскошь, в которой он жил, была несравненно выше. В глубине его сложной души мощно пульсировала страсть, которой он приносил в жертву все блага, которые давала ему жизнь. Его полноправными хозяевами были зрение, слух, осязание и вкус. Изысканные букеты старых вин, тончайшие экзотические ароматы, изгибы и оттенки изящнейших фарфоровых изделий в Европе – вот во что он обращал золото, стекающееся к нему бурными потоками. А потом им овладела внезапная сумасшедшая страсть к леди Сэннокс. Единственного разговора, в течение которого было брошено два откровенных взгляда и произнесено шепотом одно слово, хватило, чтобы в его сердце вспыхнул пожар. Она была первой красавицей Лондона, единственной женщиной, достойной его. Он считался одним из самых привлекательных мужчин в столице, но не был для нее единственным. Она обожала все новое и была любезна со всеми мужчинами, которые добивались ее расположения. Это могло быть причиной, а могло стать и следствием того, что лорд Сэннокс, ее муж, выглядел на пятьдесят лет, тогда как в действительности ему было всего лишь тридцать шесть.
Лорд этот – тихий, спокойный, ничем не примечательный человек, с тонкими губами и тяжелыми веками, больше всего любил копаться в своем саду и был типичным домоседом. Когда-то давно его прельщало актерское ремесло, он даже арендовал театр в Лондоне, на подмостках которого и познакомился с мисс Мэрион Доусон, которой предложил руку, сердце, а также свой титул и треть всего графства в придачу. Но после свадьбы это его раннее увлечение стало для него ненавистным, и даже во время домашних представлений его друзьям не удавалось уговорить его блеснуть тем талантом, которым он, по его же убеждению, когда-то обладал. Теперь ему несравненно большее удовольствие доставляло возиться с лопатой и лейкой среди своих орхидей и хризантем.
