Каролина Эрикссон - Не исчезай

Раньше я не размышляла об этом эпизоде, но сейчас внутри все похолодело. Я увидела вдалеке наш дом и бросилась туда бегом. Тело протестовало, уставшее, ослабшее, покалеченное, но я бежала как проклятая. Я попыталась убежать от мысли, что тогда, сидя в лодке и очнувшись от забытья, я уже знала, что Алекс и Смилла пропали. Что мне даже не надо их искать.

Добравшись до двери, я почувствовала во рту вкус крови. Я уже тогда знала. Откуда я могла знать?

21

Я проснулась от страшного сна. Мне снился куст, из-под которого торчали маленькие ножки. Холодные, синевато-бледные ножки четырехлетней девочки. Ножки, которые никогда не пополнятся жизнью, которые никогда не будут больше бегать или прыгать. Я пошарила по ночному столику, нашла пустую чашку, меня вырвало в нее. Сейчас выходили только слюна и желчь, и крупный сосуд был более не нужен.

Внезапно я почувствовала, что у меня мокрое лицо: я плакала во сне. В этот раз я даже не пыталась протянуть руку, чтобы проверить, лежит ли кто-нибудь рядом, – и так знала, что там никого нет. На ночном столике слабо мерцали цифры электронных часов. Была полночь, момент суток, одинаково далекий и от заката, и от рассвета. Повсюду была только мгла, я металась в этой мгле по кровати.

Я вытерла щеки углом одеяла и провела языком по передним зубам, почувствовав соленый привкус. Какое-то время лежала так, погружаясь в тоску и отвращение. Глядя в потолок, чувствовала, как меня одно за другим пронизывают разнообразные чувства. Одно из них задержалось дольше других. Одиночество. Я так чудовищно одинока. Снова. Как же так получилось?

Рука скользнула по ночной рубашке, пробралась под покров ткани и легла на небольшую выпуклость на животе. У меня под ладонью что-то заурчало, и я содрогнулась. Но тут же поняла: это не плод, это всего-навсего голод. Я с трудом могла вспомнить, когда в последний раз что-нибудь ела, а тем более – когда у меня был хоть какой-то аппетит.

Я протянула руку над головой и зажгла прикроватную лампу. Когда глаза привыкли к резкому свету, обнаружила черные пятна на углу пододеяльника – том самом углу, которым я вытирала слезы. Я что, легла спать, не сняв макияж? Кончиками пальцев коснулась ресниц, и липковатый порошок, который я там ощутила, подтвердил мои подозрения. Что я делала вчера вечером? Кажется, я не ела и не мылась.

Наморщила лоб и попыталась вызвать в памяти вчерашний вечер, но это не удалось. Последнее, что помню, – как я поехала к острову, увидела подростков и повернула обратно домой. Все остальное было скрыто в тумане.

Я с усилием села на кровати и снова почувствовала изжогу. «Девятая неделя, – услышала я голос врача, – вы на девятой неделе. Вы правда ничего не подозревали?» Нет, действительно, не подозревала. «Усталость, – уверяла я, – просто эта постоянная усталость, которая никуда не исчезала, сколько бы я ни спала, – вот что заставило меня обратиться за помощью». – «Ну вот, теперь все прояснилось», – сказала врач и любезно улыбнулась. Я ушла оттуда, не рассказав всю правду. Не показав отметины на бедрах.

Осторожно положив руку на крестец, я встала. Конечно, надо было постараться снова уснуть, но я боялась опять провалиться в кошмарный сон. Так что вместо этого я пошла на кухню, где выпила стакан воды, потом сходила в туалет, умылась и протерла глаза и щеки. Когда я отняла ладони от лица и взглянула в зеркало, мне сперва показалось, что вижу там маму. Я вздрогнула и попятилась. Потом заметила темную отметину на шее и отвернулась от зеркала, чтобы более ее не видеть. Насколько мы с мамой похожи? Могла бы она оказаться на моем месте? Что бы она предприняла в этой ситуации?

Я опустилась на крышку унитаза. Мама… Она звонила мне еще несколько раз, но когда я видела на экране ее хорошо знакомый номер, я не отвечала. Что мы могли сказать друг другу? Ничего. Возможно, она тоже это понимала, в любом случае она больше не оставляла голосовых сообщений. Если не считать маминых безуспешных попыток связаться со мной, в эти дни мне никто не звонил. Никто. Я нагнулась вперед, обхватила себя руками. Одинока, всегда так одинока. Потом снова выпрямила спину, заставила себя поднять подбородок. Почему кто-то должен мне звонить, я ведь в отпуске. Кто захочет меня беспокоить?

Сама я, конечно, тоже никому не давала о себе знать. Кроме Алекса. Хотя уже окончательно уверилась, что в этом нет никакого смысла, я все-таки иногда звонила ему. Не то чтобы я ждала, что он внезапно мне ответит. Всерьез нет. Я уже более или менее смирилась с мыслью, что он никогда этого не сделает. Что телефон лежит в таком месте, где никто не может услышать звонок.

Я наконец-то вышла из ванной и стала пробираться обратно сквозь тьму. Как чужак, как взломщик. Здесь я была не в своей тарелке. Дом будто бы чувствовал это, стены словно очнулись и недовольно нависали надо мной. Недовольно или даже с ненавистью. Я зашла в гостиную.

Покрытая мраком, она выглядит совсем по-другому, вдоль стен прячутся зловещие призраки, по углам жмутся, скрючившись, темные фигуры. Я поспешно нахожу рукой выключатель. Как только комнату заливает свет, все эти сгорбленные, зловещие тени превращаются в мебель. Все тот же потрепанный диван, низкий столик и неудобные кресла, что и обычно.

В самом большом окне, которое выходит на веранду и в сад, обнаруживаю зеркальную версию комнаты. Она словно отдельная вселенная, выхваченная светом посреди тьмы. Я вижу лампу на потолке и потертую мебель, различаю даже абстрактные картины на стенах. И в центре комнаты вижу себя, свое собственное отражение. Расплывчатую фигуру в белой ночной рубашке и два темных, воспаленных пятна на месте глаз. Потом вижу ее.

По фигуре видно, что это женщина. Но она ниже меня, худее и угловатее. И если я стою в свете лампы, то она скрывается в темноте. Я смотрю на нее и думаю, что знаю, кто она. Она – это я. Более молодая, неиспорченная версия меня. Она – это девочка, которая осталась, когда исчез ее отец, молодая женщина, какой я была до Алекса. Какое-то короткое мгновение образ меня самой в оконном стекле кажется реальным и в чем-то утешительным.

Но мое сознание внезапно просыпается. «Посмотри вокруг», – говорит оно. Я подчиняюсь. Мебель, картины, комната – все освещено, в том числе и я сама. Но та, другая, маячит как призрачная тень. Все дело в том, что она не стоит под зажженной лампой. Она не находится здесь, в гостиной. Она стоит снаружи, на веранде. И заглядывает внутрь.

22

Я всегда наблюдала со стороны. Стояла снаружи и заглядывала внутрь. Подслушивала мамин плач, когда она разговаривала с Рут, украдкой следила за мамой и папой, когда они ссорились. Но в тот вечер, в тот самый последний вечер, я наконец-то стала участником событий. Вместо того чтобы тихо прошмыгнуть в свою комнату, я шагнула к родителям, движимая силой, которая была мощнее всего, что мне довелось испытать за восьмилетнюю жизнь.

– Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось… Ударить собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?

Брошенное обвинение воскресило событие, которое я так старалась забыть. Меня уговорили молчать о нем. А теперь внезапно оно превратилось в оружие в конфликте родителей. Мулле остался лежать на полу там, где я его бросила, прежде чем скользнуть обратно в родительскую комнату. Но они уже перестали обсуждать пощечину, оставили позади тот факт, что один из них поднял руку на общую дочь. В фокус их яростной перепалки уже попало что-то другое, кто-то другой.

Как быстро мои родители сменили тему, как быстро оставили позади себя мое потрясение, мою боль и унижение. Все, что мне пришлось вынести, превратилось в очередной аргумент в их ссоре, в пару секунд их времени и внимания. Там, в коридоре перед их дверью, на меня нахлынули чувства, овладели мной. Я… да, есть только одно слово, способное описать, что я чувствовала. Я пришла в бешенство.

Они заметили меня не сразу. Или, точнее, когда они заметили меня, было уже слишком поздно. Папа был слишком увлечен, он открывал маме горькую правду и не мог меня заметить. Мама стояла вполоборота ко мне, я видела, как решительное выражение ее лица понемногу размывалось, пока на нем не осталось ничего, кроме приоткрытого рта и горящих глаз. И все-таки папа продолжал, у него еще остался запас колкостей, он все еще метал ядовитые стрелы.

Я стояла и смотрела, и в этот момент что-то произошло, что-то поменялось в моем восприятии. Мой папа. Тот, который приносил красивые подарки и играл со мной, тот, который называл меня хорошенькой и дурачился, когда готовил завтрак на кухне. Этот папа все еще существовал под толстым слоем оскорблений, лжи и предательства. Но я больше не могла его разглядеть. Человек, сидящий на подоконнике, был кто-то другой. Злой человек. Жестокий. Человек, который делал маме больно. Который превращал ее жизнь в ад. И когда я снова подумала про эту пощечину, в груди что-то перевернулось.